Секта эгоистов - Шмитт Эрик-Эмманюэль. Страница 16

Я по-прежнему не понимаю. Он вздыхает:

— Мог ли тот, кто являет собою всю вселенную, все сущее, оставить собственное изображение, не противореча этим самому себе? У Гаспара Лангенхаэрта нет лица, вот что нам попытались объяснить.

Он умолкает, задумавшись. Мне начинает казаться, что его слова не лишены смысла. Я замечаю, как губы его шепчут:

— У Гаспара Лангенхаэрта нет лица, только «я», и это — я…

— Но кто, по-вашему, может быть автором этого любопытного указания? Кто взял на себя труд издать эту книгу? Гаспара к тому времени уже давно забыли…

— Ага! В том-то и весь вопрос, и довольно скверный вопрос. — Откинувшись на спинку кресла, он начинает негромко говорить: — Я родился в Загребе, в прошлом веке, по крайней мере так мне было сказано, — кто может помнить день собственного появления на свет?… Моим профессором в университете был великий Мздел Зорлав, ученик Гегеля, но, когда мне было чуть больше двадцати лет, мне пришлось надолго оказаться в санатории в Биаррице, что положило конец моему высшему образованию. Я был очень болен и растерян, и при виде других туберкулезников мне отнюдь не становилось лучше. Однако среди больных я встретил очень, очень старого господина, речи которого были весьма странны и который проникся дружеским расположением ко мне. Это был Шампольон.

— Вы были знакомы с Шампольоном!

— Да, конечно, хотя, по правде говоря, я его почти не помню, я осознал всю важность этой встречи много позже, когда его давно уже не было в живых. Вы понимаете, что я имею в виду…

— Разумеется.

В действительности я не понимаю ничего.

Он берет со стола красную картонную папку и с величайшей предосторожностью извлекает оттуда несколько хрупких листков, исписанных фиолетовыми чернилами и перевязанных ленточкой.

— Возьмите, они ваши.

— Что это?

— Мысли Гаспара о религии.

Когда я беру у него листки, мне едва верится в реальность собственных движений.

— Это подлинник?

Старик вздыхает, и в этом вздохе слышится изнеможение.

— Нет, копия.

— Копия, которую вы получили от Шампольона?

Старик еще глубже вжимается в спинку кресла. Его глаза-щели глядят на меня с сердитой усталостью.

Это сочетание доверия с враждебностью обескураживает меня. Мне бы следовало благодарить его, но я не в силах произнести ни одного слова.

— Не надо меня благодарить, — говорит он, понимая мое замешательство, — я не делаю ничего особенного. Настанет день, когда вы сделаете то же самое.

Он явно любит пророчествовать, — обычная старческая мания. Я прижимаю красную папку к груди, ощущая себя тяжелым, словно несу настоящее сокровище.

— Можно, я приду к вам еще, когда прочитаю?

— Конечно, конечно…

— Завтра?

— Как вам будет угодно.

— Вам можно позвонить?

— У меня нет телефона.

— У меня, кстати, тоже.

— Это естественно. Пошлите мне записку, когда соберетесь зайти. Я постараюсь быть здесь.

Я встаю и протягивая ему руку через письменный стол. Он с трудом высвобождает из своей слишком широкой манжеты крошечные стариковские пальцы, и мне чудится, что я касаюсь чего-то очень сухого и ломкого, готового вот-вот рассыпаться в пыль. Уже у самого порога на меня вдруг накатывает тоска. Я возвращаюсь к нему.

— Удастся ли нам когда-нибудь еще что-нибудь выяснить?

Он утомленно вздыхает. Кажется, я произвел на него впечатление человека не особенно умного.

Он устремляет взор прямо мне в глаза, и я не в силах больше отвернуться, череп мой словно стиснут каким-то обручем. Старик выговаривает слова медленно, внятно и почти злобно, в полумраке это даже пугает:

— Вы не найдете Гаспара там, где ищете. Не надо блуждать, не надо рыться на чердаках, в архивах и библиотеках. Не растрачивайте себя попусту. Возвращайтесь домой. Закройтесь там. Думайте. Не ищите в мире зримого то, что незримо.

Эта речь лишает его последних сил. Он смежает веки. Он отпускает меня. Я все еще не понимаю. Он слабо кивает мне:

— Прощайте. Я исчезаю.

Вновь я оказываюсь в темном коридоре.

Выйдя на лестницу, я вдруг понимаю, на что была похожа эта квартира: на мою собственную. То же расположение комнат анфиладой, с кабинетом в глубине, этакая квартира-близнец, только пустая.

Забавно…

Дверь за мною затворяется сама.

Вернувшись домой, я тотчас занялся содержимым красной папки и обнаружил поразительный текст. На чердаке бретонского замка, закрывшись от всех, отгородившись от всего мира, наедине со своими сомнениями и мощью своего разума, Гаспар сумел развить эту неслыханную метафизику, которую случай и попечение неведомых сил сохранили для меня, — метафизику Бога.

Бог выглянул в окно и спросил себя, зачем он все это сделал. Зачем эти плащи и шляпы, бесконечно снующие туда-сюда? Что мне за дело до мужчины, который там смеется, или до женщины, которая сгибается под своею ношей? К чему мне эта мостовая, и эта лужа, и эта груда отбросов, и эта грязь? Для чего этот старик, для чего это дитя?

Действительно, зачем я все это сделал?

Каков я был прежде? До того, как сотворил Землю и людей? Когда был по-настоящему один?

Не помню; воспоминанья мои начинаются вместе с миром.

К несчастью, самого себя мне было недостаточно.

Я не мог поступить иначе, нежели создать мир.

Коль скоро Бог достоин быть Богом, Он не довольствуется самим собою, Он делает больше, чем Он сам: Он творит. Поскольку Он всемогущ, Он может это сделать; поскольку Он благ, Он это делает. Пользуясь властью и следуя долгу, Абсолют действует и щедро распространяет себя.

Я этого хотел, я должен это помнить.

Странно, что мне потребовалось несколько лет, дабы осознать, что я — Бог! Между тем все необходимые элементы давно уже были у меня в руках…

Я пришел к мысли, что я один во всем мире и причина всего, путем простого рассуждения. И однажды я сформулировал, что существо, наделенное подобною властью, может именоваться только Богом. Запоздалое крещение.

Они вопрошают себя, зачем они существуют…

Счастливые люди! Я могу ответить на их вопрос. Они существуют только затем, что мне так заблагорассудилось. Я — их Бог!

Но мне на этот же вопрос никто не дает ответа…

Один лишь Бог не ведает, откуда Он взялся.

Бог от рождения — сирота.

Я не мог произойти кроме как от самого себя.

Быть обязанным своим происхождением самому себе или ничего не ведать о собственном происхождении — разве это, по сути, не одно и то же?

Прозрачность невидима. Как и темнота.

Верить — да, но во что?

Я не принимал решения быть. Ибо для того, чтобы принять решение быть, надо было уже быть; это отодвигает задачу, но не решает ее.

В моей концепции — Абсолюта — уже заложено бытие, но я этого не хотел.

Я первопричина самого себя, но независимо от моей воли или, скорее, против моей воли.

В конечном счете Бог не хотел ни самого себя, ни мира. Но это должно было произойти с Ним… по необходимости. Может ли считаться воля по необходимости — свободной волей?

О безумцы, о муравьи, поистине вам не о чем сожалеть! Насколько же легче быть всего лишь человеком! Положение Бога предстает предо мною наихудшим из всех узилищ…

Я создал их. Почему же они причиняют мне страдания?

Они несовершенны, ограниченны, конечны. Бог по необходимости оказывается в скверном обществе.