Секта эгоистов - Шмитт Эрик-Эмманюэль. Страница 19

Гаспар, недвижимый, принимал приветственные крики со счастливой улыбкою на устах. Он благословил толпу жестом и медленно покинул церковь, пройдя через ризницу. В церкви затянули благодарственное песнопение, там рыдали от счастья, молились, танцевали, а кое-кто уверял, будто видел собственными глазами, как деревянная Богородица плакала на гипсовом плече святого Петра.

Гаспар мирно шел домой по пустынным улицам. Никто и не подумал следовать за ним; все сочли, что он возвратился прямо на небеса. Один лишь Бургиньон шел в десяти шагах позади. Правда, Бургиньону приходилось то и дело останавливаться, чтобы, опершись на скамью или прислонясь к стене, перевести дух от смеха. Лицо его было в слезах, его мучила икота: и впрямь, за тридцать лет своей жизни он никогда не видел ничего уморительнее. От смеха он даже напрудил в штаны.

Заметив это, Гаспар влепил ему пощечину и пригрозил вернуть в конюшню. Бургиньон, опомнившись, бросился ему в ноги. Гаспар был добр и даровал ему прощение.

Оба воротились в замок в прекрасном расположении духа.

После первого успеха Гаспар едва дождался следующего воскресенья, что ни день коря себя за то, что сотворил неделю из семи дней.

Чтобы скоротать ожидание, он погрузился в чтение Евангелия. Когда же Бургиньон, застав хозяина склонившимся над Библией в кожаном переплете, спросил, что он делает, Гаспар машинально отозвался:

— Просматриваю свои записи.

Дождавшись наконец следующего Дня Господня, он отправился уже в другой приход. В этот раз он так спешил, что Бургиньону пришлось бежать, чтобы не отстать от хозяина.

Он с шумом распахнул обе створки портала и, в лучах утреннего солнца, окруженный облаком взметнувшейся пыли, величественно вступил в церковь и сделал несколько шагов.

Однако здешний священник, сухой и седой старик, остановил его визгливым окриком:

— Кто ты, злодей?

— Я сам Господь Бог, уж тебе-то следовало бы меня и узнать.

Священник скривил губы в презрительной усмешке, и слово его прозвучало словно плевок:

— Докажи!

Гаспар был потрясен. Он ожидал некоторого сопротивления, но не такой ненависти.

Священник, уже осведомленный о лжевидении, случившемся на прошлой неделе, и в ярости на коллегу, позволившего провести себя за нос, с притворно-умоляющим видом сложил ладони и даже слегка преклонил колени:

— О, прости мою дерзость! Но если ты действительно мой Господь, мой Бог и мой Создатель, тебе знакомы сомнения, терзавшие даже лучших твоих учеников. Разве не обратил ты Фому, который отказывался верить, в одного из апостолов твоих и святых? Молю тебя, если ты и есть Всемогущий, сотвори чудо, дабы разверзлись очи у презренной твари! Чудо, Господи, чудо!..

И толпа принялась скандировать:

— Чудо! Чудо! Он сейчас сотворит чудо!

Гаспар растерянно озирался, ища, какое же чудо мог бы он сотворить, и тут какой-то человек бросился и к его ногам:

— О Господи, Господи, я слепой, вот уже сорок лет я погружен в беспросветную ночь. Я был праведен, я был честен, я не заслужил такой участи! Молю тебя, Господи, избавь меня от вечного мрака!

Гаспар инстинктивно, не размышляя, возложил ему руки на лоб, потом на плечи, осенил крестным знамением его глаза и мысленно приказал: «Прозрей!»

Человек испустил вопль — боли? облегчения? — и вскочил на ноги. Он безумно вращал выпученными глазами, а потом, воздев руки к небесам, закричал, обращаясь к толпе:

— Я вижу! Вижу! Я вновь обрел зрение! — И принялся бешено плясать вокруг алтаря, перескакивая взад и вперед через тяжелую дубовую ограду для певчих и скамеечки для молитвы, словно играя в чехарду, и производя весьма непристойные телодвижения.

Толпа смеялась от счастья.

Гаспар, нимало не удивленный тем, с какой легкостью у него все получилось, обернулся к священнику и сухо спросил:

— Ну что, с тебя довольно, маловерный? Признаёшь ли ты наконец своего Господа?

Священник, склонив голову набок, глядел на него с иронией, заранее предвкушая свой ответ, подобно коту перед загнанною в угол мышью:

— Не знаю, признаю ли я наконец своего Господа, только в человеке, исцеленном тобою от слепоты, я признаю городского портного, которому острое зрение ни разу в жизни не изменило при изготовлении самой тонкой одежды.

Гаспар, еще не понимая, посмотрел на собравшихся. Толпа хохотала, радуясь веселому фарсу, который с ним только что сыграл портной, и поздравляла забавника.

Гаспар поднял руки, прося тишины. После множества шуток и смешков ему дали говорить, надеясь на какую-нибудь новую экстравагантную выходку.

— Пусть мне дадут кинжал, и я покажу вам, кто есть Бог.

Ему протянули кинжал.

Он поднял оружие обеими руками и на мгновение задержал его над головой.

— Если бы я был человеком, я бы испытывал страх. И бы дорожил жизнью.

Воцарилась глубокая тишина.

— Я Бог, и потому я убиваю себя.

Резким движением, не дрогнув, он вонзил кинжал себе в живот.

Он ощутил страшную боль, ожог. Выхватив кинжал из раны, он отшвырнул его далеко от себя и увидел, как хлынула кровь из-под его камзола, заливая панталоны и чулки. Ему показалось, что жизнь уходит из него, что пол поднимается ему навстречу, голова его закружилась, и он рухнул у подножия алтаря.

Толпа была в восторге!

Одни вопили «Самозванец!», другие требовали «Еще!», мужчины осыпали его оскорблениями, дети топали ногами, а женщинам хотелось посмотреть. Бургиньону стоило немалых трудов унести истекающее кровью тело своего хозяина.

Душевные раны заживают дольше телесных.

После двух недель, проведенных в постели, Гаспар уже мог вставать, наклоняться, ходить, спускаться и подниматься по лестнице, однако гнев все еще бурлил в нем, черный, густой, неизбывный. Все было кончено. Он ненавидел людей, этих глупых тварей, назойливых, непочтительных, бесчестных, легкомысленных, пустых и глумливых; он горько сожалел, что населил ощутимый мир этими мошками-кровососами, которые так отравляли жизнь ему — Богу.

Всякая ненависть — это почти всегда разочаровавшаяся любовь. Разочарование же было головокружительным.

Он более не выносил ничьего присутствия, за исключением Бургиньона и врача, приглашенного родней.

Гаспар был особенно доволен тем, что изобрел врачей. «Хоть на этот раз, — думал он, — я не ошибся». Врач делал ему перевязки, утешал его, а главное, прописывал в качестве болеутоляющего средства опиум.

С этой последней находкою Гаспар поздравлял себя от всей души. Снадобье делало мир выносимым. Стоило его принять, как тотчас же служанки с кухни становились более расторопными, а Бургиньон начинал с меньшей ленцой выполнять приказания хозяина. Действие опиума распространялось даже на неодушевленные предметы: благодаря ему книжная полка, свалившаяся Гаспару на голову, оказалась не такой уж тяжелой, а угол кровати, о который он ударился ногой, — менее острым. Словом, опиум самым благотворным образом влиял на все Творение, и Гаспар решил более без него не обходиться.

Как-то вечером он выпил на целый пузырек больше, чем прописал ему доктор, и погрузился в пучину величайшего блаженства, где предметы лишились всякой окраски, очертания утратили четкость и куда людям вовсе не было доступа; врач констатировал временную кому.

В страшном гневе на пациента, эскулап в черном одеянии забрал все свои флакончики и коробочки, объявил Гаспара выздоровевшим и прекратил свои визиты.

И действительно, Гаспар выздоровел…

И вместе с болезнью исчез врач.

А вместе с врачом и опиум.

Однажды утром он проснулся с ощущением, что на голову ему давят невидимые чугунные гири.

Он крикнул, чтобы вновь послали за доктором, но никто не отозвался — у Бургиньона был выходной.

Собрав все свои силы, Гаспар отправился к врачу сам. Он шагал более двух часов, чтобы в конце концов услышать от судомойки, что господин доктор принимает тяжелые роды в нескольких лье отсюда и навряд ли воротится до наступления ночи.