Секта эгоистов - Шмитт Эрик-Эмманюэль. Страница 17

Почему мои созданья порою противятся мне и почему они делают совершенно не то, чего от них хотел бы я?

Два решения представляются мне возможными:

1. Либо, в своей безграничной благости — и это весьма похоже на меня, — я действительно создал их по своему подобию, наделив некоторым пространством для действия, независимостью и автономностью, что в совокупности можно было бы назвать свободою.

2. Либо они свободны только внешне, а по сути это я управляю ими по собственному замыслу или плану, который пока еще неясен мне самому и который однажды мне предстоит постигнуть. Я делаю больше, нежели сам отдаю себе в том отчет, — эта мысль часто приходит мне в голову.

Что ж, в обоих случаях всему находится объяснение, их маленькие дерзости не подвергают опасности мою концепцию.

Мир… О, как же мне надоела эта похлебка! Я более не в силах ее переваривать, это отрава, зараза. Где ты, чистый воздух Абсолюта, жизнь, в которой не было бы никого, кроме меня и меня…

Вечность, конечно же… Однако вечность — доколе?

Я отложил рукопись. Голос, которым говорили эти строки, казался близким, знакомым; он рассказывал историю, которая, какою бы странной она ни казалась, звучала во мне эхом воспоминания. Казалось, я не столько открывал все это для себя, сколько возвращался к уже знакомому… Откуда взялось это ощущение?

Я огляделся. Моя квартира покачивалась на волнах сна; неяркий луч луны задержался на прямом углу книжного шкафа, омывая три книги своим холодным свечением; все остальное тонуло в темноте. Я чувствовал себя свободным.

Я снова перечитал мысли Гаспара. Во мне зрела убежденность, что я был в самом сердце того, что говорили слова, я даже был самим этим сердцем. Я мог бы продолжать… Я видел Гаспара в его надменном уединении, занятого писанием этой метафизики… я догадывался о его колебаниях, зачеркиваниях, видел эти чернила, высыхающие быстрее мысли… зрелище это настолько овладело мною, что я уже не сознавал разницы между воображением и воспоминанием…

Гаспар понял, что он Бог. Как поздно поражают нас иные очевидности! Он сотворил мир излиянием собственного могущества и, исполненный великодушной радости, наделил человека свободой. Но потом он страдал от этой их свободы, которою люди злоупотребляли, используя ее лишь для того, чтобы причинять ему страдания. Такова, должно быть, участь Бога — постоянно сожалеть о собственной доброте…

Я был на пороге озарения. Мысль уже вертелась у меня в голове, не давая покоя. Настал мой черед. Я хотел знать, что дальше. Нет, лучше того: я знал, что дальше. Сомнений не оставалось: отныне я сам был хранителем тайны.

Довольно медлить! Порывшись в мусорной корзине, я нашел несколько листков бумаги, исписанных лишь с одной стороны, широким круговым движением руки расчистил письменный стол и принялся за работу.

Слова ложились на бумагу сами.

Я прозрел.

Старик был прав.

Бесполезно искать в мире зримого.

Я дал заговорить в самом себе силе по имени Гаспар и обнаружил в строках, выходящих из-под моего пера, каков должен был быть его конец…

Затворившись на чердаке, вдали от мира, вблизи от неба, Гаспар вновь обретал силы. Он позабыл свою цыганку. Для этого понадобилось несколько месяцев. Вначале, пытаясь заставить себя вообще о ней не вспоминать, он именно о ней непрестанно и думал; потом мир людей свелся к звуку шагов, трем ударам в дверь, корзине с бельем или подносу с едой, ожидавшим у порога его комнаты, на верхней ступеньке крутой лестницы.

В этот день, как всегда, раздались три удара в дверь.

И в этот день Гаспар открыл. Бедная девчушка чуть не померла со страху: она давно забыла, что за дверью кто-то может быть. Она неловко поклонилась, собрала грязную посуду от давешнего обеда и помчалась вниз по лестнице, рискуя сломать себе шею. Гаспар удовлетворенно заключил, что за время его затворничества человеческие существа вновь прониклись почтением к его особе. И в это утро, бреясь, он напевал арию из какой-то итальянской оперы.

В полдень, с последним ударом часов, он внезапно появился в большой гостиной, где вся семья — дядюшки, племянники, племянницы, двоюродные тетушки и троюродные братья — готовилась усесться за стол.

— Испытание окончено. Можете радоваться. Я больше не сержусь. Бог некоторое время отсутствовал, Он искал. Но Бог возвращается.

Он обвел глазами семейство. Все как один разинули рот и выпучили глаза. От всеобщего изумления установилась такая тишина, что слышно было, как летают мухи.

— Не трепещите более, смертные! Бог есть Мир, Бог есть Любовь, и только. Просите у меня все, чего жаждет ваша душа.

Тогда тетушка Аделаида, которая и прежде-то не отличалась умом, а с возрастом и вовсе из него выжила, вцепилась в Гаспарову руку:

— Гаспунчик, коли ты такой всемогущий, вороти мне молодость!

Гаспар холодно взглянул на нее:

— Но ведь ты всегда была старой и морщинистой, тетушка Аделаида. Я всегда знал тебя только такою: так я тебя создал! Когда мне хочется полюбоваться молодостью и красотой, я смотрю на кузину Софи. Для того я ее и сотворил. — Он нахмурился, и голос его стал ворчливым: — Твоя просьба, тетя Аделаида, неприемлема и недостойна твоего Создателя. Ты говоришь чепуху.

Софи покраснела. Аделаида расплакалась.

Гаспар в гневе покинул комнату. У самого порога он обернулся и все-таки сделал последнюю попытку вразумить их:

— Впредь старайтесь, чтобы ваши просьбы были разумны. Речь идет, в сущности, о вашем спасении, о вашем бессмертии! Что касается остального, то Богу нет дела до ваших ребячеств. Создатель приветствует вас.

Во второй половине дня он передал родне список предметов, необходимых для его работы, и потребовал предоставить в его полное распоряжение одного из слуг. Родичи пришли к выводу, что кузен все-таки перешагнул ту грань, которая отделяет экстравагантность от откровенного безумия, однако же требования его решили удовлетворить, ибо через несколько недель от Гаспара предстояло получить новую подпись на документе, избавляющем его от забот по управлению имуществом. Поэтому ему были доставлены наборная доска, типографский пресс, литеры, краска и кипы бумаги, а кроме того, к нему в услужение был переведен лакей Бургиньон, служивший ранее при конюшне.

Был День Господень. Гаспар нарядился самым великолепным образом — кружевная сорочка, шелковые панталоны и камзол, перстни, украшения и пуговицы с драгоценными камнями, башмаки с пряжками и на высоком каблуке и, наконец, шляпа с двумя перьями. Напудрив лицо, он погляделся в зеркало и, удостоверившись, что сияет как солнце, просто сказал Бургиньону:

— Ступай за мною, мы идем к обедне.

— О, монсеньор, вы прекрасны, как сам Папа Римский!

Гаспар еще опрыскал себя духами, и они направились в сторону церкви.

По дороге они повстречали Бедняка.

Он был грязен и тощ. Можно было без труда пересчитать все его кости под вшивыми лохмотьями, и во рту у него оставалось всего три зуба, остальных он лишился вследствие нищеты либо болезни. Он сидел у дороги, на межевой тумбе, с протянутой к прохожим рукой.

— Кто ты таков?

— Я Бедняк, — ответствовал Бедняк. — Нагим я вышел из чрева моей матери, нагим и уйду в сырую землю. Ничего мне Бог не дал; есть у меня лишь глиняный черепок — почесываться, да старый носок для подаяния. Кров мой — звездное небо, а постель — придорожные камни. Живу я милостью ближнего, — иначе говоря, помираю с голоду.

— Что же ты сделал, чтобы оказаться в таком положении?

— А что сделало невинное дитя, чтобы родиться сиротой? Что сделал слепой, чтобы остаться безглазым? Что сделал грудной младенец, чтобы оказаться подкидышем? Я был наказан еще до того, как вообще что-нибудь сделал, и проклят еще до того, как появился на свет. Знаете ли, вельможный господин, о чем я порою думаю? Что Бог меня не любит.