О себе
Я покинул дом когда-то,
Позвала дорога вдаль.
Не мала была утрата,
Но светла была печаль.
И годами с грустью нежной –
Меж иных любых тревог –
Угол отчий, мир мой прежний
Я в душе моей берёг.
Да и не было помехи
Взять и вспомнить наугад
Старый лес, куда в орехи
Я ходил с толпой ребят.
Лес – ни пулей, ни осколком
Не пораненный ничуть,
Не порубленный без толку,
Без порядку как-нибудь;
Не корчёванный фугасом,
Не поваленный огнём,
Хламом гильз, жестянок, касок
Не заваленный кругом;
Блиндажами не изрытый,
Не обкуренный зимой,
Ни своими не обжитый,
Ни чужими под землёй.
Милый лес, где я мальчонкой
Плёл из веток шалаши,
Где однажды я телёнка,
Сбившись с ног, искал в глуши…
Полдень раннего июня
Был в лесу, и каждый лист,
Полный, радостный и юный,
Был горяч, но свеж и чист.
Лист к листу, листом прикрытый,
В сборе лиственном густом
Пересчитанный, промытый
Первым за лето дождём.
И в глуши родной, ветвистой,
И в тиши дневной, лесной
Молодой, густой, смолистый,
Золотой держался зной.
И в спокойной чаще хвойной
У земли мешался он
С муравьиным духом винным
И пьянил, склоняя в сон.
И в истоме птицы смолкли…
Светлой каплею смола
По коре нагретой ёлки,
Как слеза во сне, текла…
Мать-земля моя родная,
Сторона моя лесная,
Край недавних детских лет,
Отчий край, ты есть иль нет?
Детства день, до гроба милый,
Детства сон, что сердцу свят,
Как легко всё это было
Взять и вспомнить год назад.
Вспомнить разом что придётся –
Сонный полдень над водой,
Дворик, стёжку до колодца,
Где песочек золотой;
Книгу, читанную в поле,
Кнут, свисающий с плеча,
Лёд на речке, глобус в школе
У Ивана Ильича…
Да и не было запрета,
Проездной купив билет,
Вдруг туда приехать летом,
Где ты не был десять лет…
Чтобы с лаской, хоть не детской,
Вновь обнять старуху мать,
Не под проволокой немецкой
Нужно было проползать.
Чтоб со взрослой грустью сладкой
Праздник встречи пережить –
Не украдкой, не с оглядкой
По родным лесам кружить.
Чтоб сердечным разговором
С земляками встретить день –
Не нужда была, как вору,
Под стеною прятать тень…
Мать-земля моя родная,
Сторона моя лесная,
Край, страдающий в плену!
Я приду – лишь дня не знаю,
Но приду, тебя верну.
Не звериным робким следом
Я приду, твой кровный сын, –
Вместе с нашею победой
Я иду, а не один.
Этот час не за горою,
Для меня и для тебя…
А читатель той порою
Скажет:
– Где же про героя?
Это больше про себя,
Про себя? Упрёк уместный,
Может быть, меня пресёк.
Но давайте скажем честно!.
Что ж, а я не человек?
Спорить здесь нужды не вижу,
Сознавайся в чём в другом.
Я ограблен и унижен,
Как и ты, одним врагом.
Я дрожу от боли острой,
Злобы горькой и святой.
Мать, отец, родные сёстры
У меня за той чертой.
Я стонать от боли вправе
И кричать с тоски клятой.
То, что я всем сердцем славил
И любил – за той чертой.
Друг мой, так же не легко мне,
Как тебе с глухой бедой.
То, что я хранил и помнил,
Чем я жил – за той, за той –
За неписаной границей,
Поперёк страны самой,
Что горит, горит в зарницах
Вспышек – летом и зимой…
И скажу тебе, не скрою, –
В этой книге, там ли, сям,
То, что молвить бы герою,
Говорю я лично сам.
Я за всё кругом в ответе,
И заметь, коль не заметил,
Что и Тёркин, мой герой,
За меня гласит порой.
Он земляк мой и, быть может,
Хоть нимало не поэт,
Всё же как-нибудь похоже
Размышлял. А нет, ну – нет.
Тёркин – дальше. Автор – вслед.
Бой в болоте
Бой безвестный, о котором
Речь сегодня поведём,
Был, прошёл, забылся скоро…
Да и вспомнят ли о нём?
Бой в лесу, в кустах, в болоте,
Где война стелила путь,
Где вода была пехоте
По колено, грязь – по грудь;
Где брели бойцы понуро,
И, скользнув с бревна в ночи,
Артиллерия тонула,
Увязали тягачи.
Этот бой в болоте диком
На втором году войны
Не за город шёл великий,
Что один у всей страны;
Не за гордую твердыню,
Что у матушки-реки,
А за некий, скажем ныне,
Населённый пункт Борки.
Он стоял за тем болотом
У конца лесной тропы,
В нём осталось ровным счётом
Обгорелых три трубы.
Там с открытых и закрытых
Огневых – кому забыть! —
Было бито, бито, бито,
И, казалось, что там бить?
Там в щебёнку каждый камень,
В щепки каждое бревно.
Называлось там Борками
Место чёрное одно.
А в окружку – мох, болото,
Край от мира в стороне.
И подумать вдруг, что кто-то
Здесь родился, жил, работал,
Кто сегодня на войне.
Где ты, где ты, мальчик босый,
Деревенский пастушок,
Что по этим дымным росам,
Что по этим кочкам шёл?
Бился ль ты в горах Кавказа,
Или пал за Сталинград,
Мой земляк, ровесник, брат,
Верный долгу к приказу
Русский труженик-солдат.
Или, может, а этих дымах,
Что уже недалеки,
Видишь нынче свой родимый
Угол дедовский, Борки?
И у той черты недальной,
У земли многострадальной,
Что была к тебе добра,
Влился голос твой в печальный
И протяжный стон: «Ура-а…»
Как в бою удачи мало
И дела нехороши,
Виноватого, бывало,
Там попробуй поищи.
Артиллерия толково
Говорит – она права:
– Вся беда, что танки снова
В лес свернули по дрова.
А ещё сложнее счёты,
Чуть танкиста повстречал:
– Подвела опять пехота.
Залегла. Пропал запал.
А пехота не хвастливо,
Без отрыва от земли
Лишь махнёт рукой лениво:
– Точно. Танки подвели.
Так идёт оно по кругу,
И ругают все друг друга,
Лишь в согласье все подряд
Авиацию бранят.
Все хорошие ребята,
Как посмотришь – красота.
И ничуть не виноваты,
И деревня не взята.
И противник по болоту,
По траншейкам торфяным
Садит вновь из миномётов —
Что ты хочешь делай с ним.
Адреса разведал точно,
Шлёт посылки спешной почтой,
И лежишь ты, адресат,
Изнывая, ждёшь за кочкой,
Скоро ль мина влепит в зад.
Перемокшая пехота
В полный смак клянёт болото,
Не мечтает о другом —
Хоть бы смерть, да на сухом.
Кто-нибудь ещё расскажет,
Как лежали там в тоске.
Третьи сутки кукиш кажет
В животе кишка кишке.
Посыпает дождик редкий,
Кашель злой терзает грудь.
Ни клочка родной газетки —
Козью ножку завернуть;
И ни спичек, ни махорки —
Всё раскисло от воды.
– Согласись, Василий Тёркин,
Хуже нет уже беды?
Тот лежит у края лужи,
Усмехнулся:
– Нет, друзья,
о сто раз бывает хуже,
– Где уж хуже…
– А не спорьте,
Кто не хочет, тот не верь,
Я сказал бы: на курорте
Мы находимся теперь.
И глядит шутник великий
На людей со стороны.
Губы – то ли от черники,
То ль от холода черны,
Говорит:
– В своём болоте
Ты находишься сейчас.
Ты в цепи. Во взводе. В роте.
Ты имеешь связь и часть.
Даже сетовать неловко
При такой, чудак, судьбе.
У тебя в руках винтовка,
Две гранаты при тебе.
У тебя – в тылу ль, на фланге, —
Сам не знаешь, как силён, —
Бронебойки, пушки, танки.
Ты, брат, – это батальон.
Полк. Дивизия. А хочешь —
Фронт. Россия! Наконец,
Я, скажу тебе короче
И понятней: ты – боец.
Ты в строю, прошу усвоить,
А быть может, год назад
Ты бы здесь изведал, воин,
То, что наш изведал брат.
Ноги б с горя не носили!
Где свои, где чьи края?
Где тот фронт и где Россия?
По какой рубеж своя?
И однажды ночью поздно,
От деревни в стороне
Укрывался б ты в колхозной,
Например, сенной копне…
Тут, озноб вдувая в души,
Долгой выгнувшись дугой,
Смертный свист скатился в уши,
Ближе, ниже, суше, глуше —
И разрыв!
За ним другой…
– Ну, накрыл. Не даст дослушать
Человека.
– Он такой…
И за каждым тем разрывом
На примолкнувших ребят
Рваный лист, кружась лениво,
Ветки сбитые летят.
Тянет всех, зовёт куда-то,
Уходи, беда вот-вот…
Только Тёркин:
– Брось, ребята,
Говорю – не попадёт.
Сам сидит как будто в кресле,
Всех страхует от огня.
– Ну, а если?..
– А уж если…
Получи тогда с меня.
Слушай лучше. Я серьёзно
Рассуждаю о войне.
Вот лежишь ты в той бесхозной,
В поле брошенной копне.
Немец где? До ближней хаты
Полверсты – ни дать ни взять,
И приходят два солдата
В поле сена навязать.
Из копнушки вяжут сено,
Той, где ты нашёл приют,
Уминают под колено
И поют. И что ж поют!
Хлопцы, верьте мне, не верьте,
Только врать не стал бы я,
А поют худые черти,
Сам слыхал: «Москва моя».
Тут состроил Тёркин рожу
И привстал, держась за пень,
И запел весьма похоже,
Как бы немец мог запеть.
До того тянул он криво,
И смотрел при этом он
Так чванливо, так тоскливо,
Так чудно, – печёнки вон!
– Вот и смех тебе. Однако
Услыхал бы ты тогда
Эту песню, – ты б заплакал
От печали и стыда.
И смеёшься ты сегодня,
Потому что, знай, боец:
Этой песни прошлогодней
Нынче немец не певец.
– Не певец-то – это верно,
Это ясно, час не тот…
– А деревню-то, примерно,
Вот берём – не отдаёт.
И с тоскою бесконечной,
Что, быть может, год берёг,
Кто-то так чистосердечно,
Глубоко, как мех кузнечный,
Вдруг вздохнул:
– Ого, сынок!
Подивился Тёркин вздоху,
Посмотрел, – ну, ну! – сказал, —
И такой ребячий хохот
Всех опять в работу взял.
– Ах ты, Тёркин. Ну и малый.
И в кого ты удался,
Только мать, наверно, знала…
– Я от тётки родился.
– Тёркин – тёткин, ёлки-палки,
Сыпь ещё назло врагу.
– Не могу. Таланта жалко.
До бомбёжки берегу.
Получай тогда на выбор,
Что имею про запас.
– И за то тебе спасибо.
– На здоровье. В добрый час.
Заключить теперь нельзя ли,
Что, мол, горе не беда,
Что ребята встали, взяли
Деревушку без труда?
Что с удачей постоянной
Тёркин подвиг совершил:
Русской ложкой деревянной
Восемь фрицев уложил!
Нет, товарищ, скажем прямо:
Был он долог до тоски,
Летний бой за этот самый
Населённый пункт Борки.
Много дней прошло суровых,
Горьких, списанных в расход.
– Но позвольте, – скажут снова, —
Так о чём тут речь идёт?.
Речь идёт о том болоте,
Где война стелила путь,
Где вода была пехоте
По колено, грязь – по грудь;
Где в трясине, в ржавой каше,
Безответно – в счёт, не в счёт —
Шли, ползли, лежали наши
Днём и ночью напролёт;
Где подарком из подарков,
Как труды ни велики,
Не Ростов им был, не Харьков,
Населённый пункт Борки.
И в глуши, в бою безвестном,
В сосняке, в кустах сырых
Смертью праведной и честной
Пали многие из них.
Пусть тот бой не упомянут
В списке славы золотой,
День придёт – ещё повстанут
Люди в памяти живой.
И в одной бессмертной книге
Будут все навек равны —
Кто за город пал великий,
Что один у всей страны;
Кто за гордую твердыню,
Что у Волги у реки,
Кто за тот, забытый ныне,
Населённый пункт Борки.
И Россия – мать родная —
Почесть всем отдаст сполна.
Бой иной, пора иная,
Жизнь одна и смерть одна.
