Слабых несет ветер - Щербакова Галина Николаевна. Страница 15

Нет, последнее было ложью, он это знал. Но именно ложь оказалась самой нужной в нужный момент. Тоня сделала то, чего не могла сделать ни при каких обстоятельствах жизни. Она пересела к нему на колени, обняла и заплакала в его вполне обозначившуюся плешь.

– Господи! – прошептала она. – Да куда же я без тебя?

А потом она ему призналась, как ее выпихивает Москва, как ей тяжело в ней дышится.

– И сейчас? – спросил он.

– Нет, – сказала она. – Сейчас совсем хорошо.

– Мы поменяем квартиру, чтоб было больше зелени и воды, – сказал он. – Я же тебе это говорил.

Он стал ей объяснять свои возможности, но она уснула на его руках. Он не мог поднять ее с сидячего положения. Привезли каталку, и врач объяснила ему, что все со стороны ребенка и анализов матери в полном ажуре, просто у нее депрессия. Это случается у беременных в конце срока. Паника. Страх.

– Вы уж ее не обижайте.

«Значит, по мне видно, что я могу обидеть, – подумал Павел. – Такая у меня рожа».

Тоня чувствовала себя как в раю. Никогда в жизни за нею так никто не ухаживал. Страшные истории, которыми всегда полна больница, ее не трогали: они не казались ей страшными. Смерть? Она ее не боялась. Она с детства знала, что жизнь куда страшнее. Правда, сейчас у нее есть муж, который сказал, что любит и пропадет без нее. Соврал. Не пропадет. В нем жизни и силы на дюжину мужиков. Все равно ей это приятно, но она ведь понимает: больному надо сказать хорошее, а Павел умный. Сказал, конечно, ему нужен ребенок взамен той, что погибла. Но человеческих замен нет. Просто не может быть, потому что человек – штучная штучка. Она засмеялась. Вот не может найти слово. А он бы нашел в два счета. Нет, конечно, у нее сейчас жизнь, о которой она и не мечтала. Но она еще не вошла в нее так, чтобы бояться смерти. И то и другое она примет с одинаковой благодарностью. Тоже не то думает. Можно ли благодарить смерть, если она здорова и беременна? Это ведь не тот случай, когда боль рвет зубами тело и нет сил ее побороть. Ей сейчас хорошо, очень хорошо. Пусть сейчас смерть не тревожит ее. Откуда было ей знать, что тревожила ее другая, давняя уже смерть на этой самой кровати. Ах, эта память предметов, как она сильна и как ей хочется рассказать о своих воспоминаниях. Кровать просто вся изнывала от невозможности словами передать, как лежала тут женщина и как она знала, что умрет. И как она в такой неудобной позе писала письмо. Как она не плакала, как она разговаривала со своим сердцем, прося его биться до последнего. Как она просила мозг отдавать правильные команды своему практически мертвому телу, пока оно не исторгнет живого младенца. Кровать скрипела, если бы могла, она бы даже кольнула Тоню, чтоб та прикоснулась к ее железному телу и, может, тогда лучше поняла, что ее судьба счастливее и нечего ей думать о смерти. Последней и близко нет рядом. Она будет жить и жить, и ей будет хорошо с этим мрачным мужчиной. Но кто у нас прислушивается к голосу предметов? Мы людей-то не слышим и не видим в упор. Кровать могла бы сказать, что, по ее наблюдениям, одним людям бывает плохо оттого, что другим хорошо. Эта русская железная кровать принимала только русскую человеческую природу и уже понимала, как в ней велика сила зависти. Ах, думала кровать! Эта беременная будет это понимать с болью, но так никогда и не поймет. И умрет в старости от простой обиды, которую походя нанесет ей ребенок. Знать бы, чей… Слава Богу, что это нескоро, и всегда остается вариант смерти в аварии, в случайности… Нет, она не провидица, кровать. Так, иногда заглянет в даль времени, и что-то там мелькнет. Но за точность она не поручится.

А Тоне просто снился сон, как в нее в детстве кидали камни мальчишки ни за что, за просто так, от детского звериного гнева напасть и победить слабую.

В тот день, когда ее выписывали, в палату на сохранение клали женщину с толстенными очками, без которых она была практически слепой. Она сказала, что не ляжет на Тонино место, Тоня оскорбилась и чуть не заревела, но очкастая сказала, что дело не в ней, просто она уже лежала в этой палате на сохранении первого ребенка и родила очень легко и хочет на свою же койку, ну, суеверная она. Но пока Тоня ходила за обменной картой, новенькая преспокойно улеглась на другое освобождавшееся место, хотя до этого показывала кровать, где она так удачно лежала в прошлый раз. Тоня уловила перекушенный, сломленный на полуслове разговор и снова приняла все на свой счет, не выдержала и разревелась. Женщины всполошились, пришла медсестра, очкастая вышла с ней, они вернулись уже с врачом и даже с психиатром, которая именно в этот день приходила в отделение пестовать сильно слабонервных. Хотя где теперь другие?

– Мамочки! – сказала психиатр. – Бросьте ваши глупости. После того случая на этой кровати лежало много женщин, и со всеми было все в порядке. Не берите в голову, роды – самое здоровое дело на земле. Женщина в этот момент божественно сильна, она творит мир. Случаи трагические уникальны, и их у нас практически нет.

В конце концов Тоня все узнала. Она, оказывается, лежала на кровати, на которой год с лишним тому умерла женщина. Слепая тогда тоже тут лежала и родила легко, как из пушки. Поэтому и на второго ребенка идет смело, хотя с глазами у нее стало хуже, но она не боится и опасениям врачей не верит. Они в прошлый раз чуть силой ей аборт не сделали. А такой мальчик родился, все приходили смотреть. Теперь у нее по УЗИ девочка. И она в себя верит.

Тоня обрадовалась, что дело не в ней, а в какой-то неизвестной ей женщине. Она к этому как раз отнеслась спокойно. В конце концов, умерших на земле гораздо больше, чем живых. И на каждом месте, где ты находишься, до тебя обязательно кто-то умирал, просто иначе не может быть. Целые города стоят на мертвых городах, на кладбищах – дома и огороды. Так что и думать про это нечего. У живых есть одно место – место мертвых.

Дома смехом она рассказала эту историю Павлу. Вот, мол, я на себя подумала, что какая-то я такая, а там просто была одна психическая… Не хотела ложиться на кровать, где когда-то умерла женщина.

– А как ее звали, не знаешь? – Какое ему дело, скажите!

– Умершую? Кажется, Елена… Фамилия простая. Не помню. Психиатр сказала. Случай с этой Еленой не помню какой – уникальный, редкий. Ему даже нет описания в книгах.

Павел весь аж похолодел. Вот он как раз испугался и поверил в эту невозможную закономерность, вдруг Тоня лежала на месте Елены Громовой… Он ведь даже не услышал фамилии, но поверил сразу. То была та Елена, она умерла, а он на своих руках на это же место принес Тоню. Как бы определил ей судьбу. Переносчик смерти некоторым образом. Надо, конечно, иметь в виду, что стакан водки по приезде Тони был принят, но что это за мера, стакан, чтобы спятить с ума? И не такое брали на грудь.

Георгий прижимал к себе Алку и повторял как заведенный: «Успокойся! Успокойся! Успокойся!» Но девочку бил озноб, и ему это было так понятно, он терял родных и знает, что боль не проходит долго, что когда покажется – все прошло, она набрасывается, как барс на несчастного Мцыри. Боль-барс, сидящий в засаде. О! Как хорошо это знает кавказский мальчик!

Но как мало и плохо он знает устройство русской девочки, у которой боль приходит совсем из другой засады, что, на его взгляд, это не боль вовсе, а вот колотит его любимую так, что в руках не удержать.

– Она сказала: запомни. Его зовут Павел Веснин. Значит, я ему должна была сказать о ребенке. А я не сказала. Нет, не так! Я помнила, но думала: а я ему не скажу, а я ему не скажу! Понимаешь, я ее предала! Маму!

И Георгий понял, что все может быть гораздо хуже, чем он себе представлял. Он любил Алкину бабушку и ее мужа, любил их не своего ребеночка, Пашку, мальчишечку. Он мечтал, что у них с Алкой будет такая же семья, только сын у них будет собственный, но надо научиться у этих пожилых людей любить так, как они. В их доме эта, как теперь называют все непонятное, то, что как бы сияние… Ну да, вспомнил. Аура. Это сияние он видел маленьким у себя дома, в Гантиади. Оно было утром в расщелинах гор, а вечером на море, оно не уходило никуда и никогда, пока не было войны. А сейчас нет ничего. Даже море не светится.