Предатели по призванию - Щербаненко Джорджо. Страница 38

Туридду Сомпани понял: что-то сломалось, ведь Тони больше не пользовался передатчиком и вообще выглядел устало, почти все время сидел на диване и смотрел, как Адель вяжет; да, да, безусловно, что-то сломалось, и Туридду Сомпани, «мозговой центр», догадался: они вселили в него подозрение.

А раз так, значит, золотоносная жила по имени Энтони Паани исчерпана. Правда, только с одной стороны. Теперь надо было ее разрабатывать с другой.

Утром 30 декабря 1944 года Туридду Сомпани отправился на улицу Санта-Маргарита (в досье имелась фотография гостиницы, куда он вошел и где его ожидали представители немецкого командования и гестапо).

8

Ближе к вечеру того же 30 декабря немецкий фургон подкатил к особнячку на улице Монте-Роза (фотография особнячка тоже хранилась в деле – хотя на двух этажах было всего восемь комнат, он был построен по типу замка Мирамаре в Триесте); зима выдалась очень мягкая – только в смысле погоды, разумеется, – светило солнце, с деревьев еще не вся листва облетела, казалось, на календаре не декабрь, а середина октября.

Двое солдат и офицер – все в штатском – выскочили из фургона, ворвались в дом (калитка странным образом оказалась незапертой, равно как и входная дверь, – более чем странно в те времена, когда даже собаки запирали конуру на засов) и арестовали Адель Террини, Туридду Сомпани и, естественно, капитана Энтони Паани.

Поскольку даже самые умные из предателей – дураки именно в силу того, что они предатели, капитан Паани, кроме самого ареста, отметил один факт, сорвавший розовую пелену его иллюзий: как только немец в штатском вошел в комнату, где сидели они с Аделью, он прежде всего обыскал его, нашел потайной кармашек в свитере, который так любовно вывязывала Адель, и тут же изъял две капсулы с цианистым калием.

О потайном кармашке с капсулами знали только трое – он, Адель и Туридду; конечно, молодой тщедушный гестаповец сделал вид, будто его обыскивает, и нашел капсулы якобы случайно, но каким бы наивным глупцом ни был капитан Паани, он все же не попался на такой грубо сработанный трюк.

Затем, в соответствии со сценарием Туридду, их привезли в гостиницу на улице Санта-Маргарита и разлучили. Допрос капитану учинили очень поверхностный; его допрашивали два интеллигентных, усталых человека, которые, конечно, не верили ни в какое секретное оружие и скорее думали о каком-нибудь тихом уголке в Южной Америке, чем о том, что от скромного капитана пехотных войск можно получить сверхважную информацию и срочно перевербовать его в немецкого агента.

Капитана Паани больше всего мучило разочарование, чем тревога за собственную участь; он для виду посопротивлялся перед ласковыми уговорами и формальными зуботычинами, а потом рассказал правду – одну правду и ничего, кроме правды, – и про четыре варианта шифра, и про условный сигнал, и про очаги партизанского подполья. Расколись он сразу, ему бы не поверили, а так он мог со спокойной совестью раскрыть все карты, не боясь никому навредить: Рим, предупредивший его о провале и предательстве, наверняка поставил в известность всех, с кем он был связан, так что немцы все равно никого бы не обнаружили по тем адресам и вести радиоигру по тем шифрам тоже не смогли бы, ведь Рим оборвал всякую связь со своим резидентом.

После допроса капитана заперли в подвале гостиницы, где он и встретил новый, 1945 год, мысленно провозгласив тост за здоровье жены Моники и дочери Сюзанны, которым время от времени писал письма и прятал их: разведчики, как правило, не отправляют свою личную корреспонденцию обычной почтой, – впрочем, это его не слишком огорчало, главное – были бы Сюзанна и Моника здоровы и в безопасности.

2 января 1945 года за ним пришли двое немецких солдат, погрузили его снова в фургон, где уже сидели Адель и Туридду, также со следами побоев на лицах, хотя и не очень натуральными – возможно даже, синяки были нарисованы угольком (было бы любопытно это выяснить). Минут через двадцать фургон остановился; Туридду заговорщицки подмигнул капитану; один из сопровождающих солдат знаком приказал им выходить; Адель взяла капитана под руку и вместе с ним выпрыгнула из фургона. Они вышли на площади Буонарроти, в начале улицы Монте-Роза, в пяти минутах ходьбы от особнячка, напоминавшего замок Мирамаре. Фургон уехал. Туридду заметил, что подкупом можно всего добиться в жизни, и, видимо, пребывал в убеждении, что капитан Паани ему верит, а тот скорее всего отозвался: «Да-да, конечно», но по этому поводу в досье никаких разъяснений не содержалось.

Парочка вновь привела его в особняк, оба наперебой рассказывали, как их избивали немцы, но потом им якобы все равно удалось их провести и подкупить полковника, а капитан Паани, должно быть, время от времени повторял: «Да-да, конечно». Он наблюдал за ними, но без особого любопытства, поскольку уже понял, для чего они его «спасли», а Туридду и в самом деле 3 января изложил ему свой план: поехать в Рим (он может это устроить), где капитан будет в безопасности, а они, если союзники того захотят, могут оказаться им очень полезны. Они вели себя как добрые, преданные слуги, привязанные к старому больному хозяину и готовые для него на любые жертвы. Во всем, что касалось торговли «нелегалами», Туридду обладал гением Леонардо, он выжимал их, как лимоны, со всех сторон: сперва он выжал деньги из Энтони Паани, продавая ему немцев и фашистов, а теперь в сговоре с немцами взялся переправить его в Рим через Готическую линию и там стал бы продавать американцев немцам, а немцев – американцам. Приезд в Рим со «спасенным» американским офицером был безупречной рекомендацией: союзники наверняка встретят его с распростертыми объятиями и в знак признательности сообщат массу полезной информации для передачи немцам; в то же время он поведает американцам все, что знает о немцах, потому что война с немцами уже проиграна, а они с Ад елью никогда не были на стороне проигравших.

Ни в одном из документов об этом не говорилось: но капитан Паани, без сомнения, про себя рассмеялся и ответил: «О да, очень хорошо». Пусть везут его в Рим, пусть «спасают», они ведь не в курсе, что в Риме о них уже все известно, а он, как только они перейдут линию фронта, позаботится о том, чтобы сдать их военной полиции, которая положит конец их гнусной деятельности. В своем горьком разочаровании он, должно быть, даже чувствовал некоторую приподнятость при мысли, что они, именно они доставят его в Рим «в целости и сохранности»: что ж, везите на здоровье!

– Надо как можно скорее уходить отсюда, – сказал капитан Паани, – этот дом не очень надежен.

И как эти идиоты могли подумать, что он поверит и в «счастливое освобождение» из гестапо, и в возможность прятаться в том же самом доме, откуда их взяли? Неужели они всех американцев в грош не ставят? Да, всех.

– Завтра вечером, – ответил Туридду. – Эпифанию отпразднуем в Риме.

В тот день капитан Паани сделал для себя три открытия. Открытие номер один: Адель Надежда уродлива – у нее безобразно одутловатое, желтушное лицо и белки глаз не белые, а какие-то грязно-серые, и выглядит она на десять лет старше своих тридцати. Открытие номер два: одержимое пристрастие Адели к спицам и клубкам – не женственная тяга к домашнему очагу и рукоделию, а нервный тик, точно так же некоторые трясут ногой или барабанят пальцами по столу. Поэтому в тот день, 3 января, он уже не испытывал нежности, увидев ее с вязаньем на фоне окна (она торопилась довязать свитер, с тем чтобы он поехал в новом), наоборот, ему стало противно. И открытие номер три: Адель и Туридду – наркоманы. Он и прежде замечал иногда странности в их поведении, но приписывал их злоупотреблению спиртным, а теперь понял, что они колются. И ему стало еще противнее.

Хотя он был не силен в притворстве, но все же весь день разыгрывал доверчивого друга, каким был прежде, ему это стоило больших усилий, и только часам к одиннадцати с облегчением закрылся у себя в комнате. Написал письмо жене Монике («3 января, ночь, не знаю, когда смогу отправить тебе эти письма, но думаю, скоро»), очень нежное письмо, ведь он был романтик и очень страдал от разлуки с женой и дочерью; закончив, он подложил его к остальным в свой тайник: перевернув вверх ногами стул, он гвоздиками прикрепил к сиденью матерчатый карман и туда прятал письма, написанные за эти три месяца, и оставшиеся пятьсот тысяч лир в старых, огромного размера купюрах по тысяче. Какие бы теплые чувства ни питал он к Адели Надежде, как бы ни уважал Туридду, но настоящий пехотный капитан всегда оставит при себе НЗ, который и в военное и в мирное время не помешает. Он проверил, на месте ли деньги, они оказались на месте, тогда он поставил стул поближе к кровати и, раздевшись, лег. Было чуть за полночь, он погасил свет и с большим трудом заставил себя заснуть.