Люблю, убью, умру... - Тронина Татьяна Михайловна. Страница 26

— Да… — завороженно произнесла Аглая, и очки у нее опять сползли на кончик носа. Удивительно, как женщины любят обсуждать подобные вещи — несмотря на возраст, образование, социальный статус, они прежде всего интересуются тем, какое будет на невесте платье и в курсе ли «бывший». — А я вот слышала историю… Одна известная актриса, которой до того очень не везло в личной жизни, к очередной свадьбе собственноручно связала себе платье, а потом — распустила его до последней ниточки… Здорово, да? — Она вдруг вспомнила что-то и нахмурилась. — А я у своего, помню, отрезала рукава и перекрасила его в желтый цвет — получился неплохой летний сарафанчик. Леонид Иванович считал, что в наше время нельзя быть столь расточительной и тратить деньги на вещь, которая пригодится только один раз в жизни. Глупо, конечно…

Я просила Аглаю пока не разглашать мою тайну, но она все-таки проболталась — через некоторое время весь институт знал о том, что я выхожу замуж. Коллеги-преподаватели проходили мимо со значительным видом и заводили туманные разговоры — дескать, в наше время женщине очень важно устроить личную жизнь.

Я знала, что Саша готовит мне какой-то подарок к свадьбе, и мне тоже очень хотелось подарить ему что-то. Но поскольку я была человеком, не располагающим особыми средствами, передо мной особенно остро стояла проблема выбора. И вдруг я вспомнила, что, кажется, в моем доме есть нечто, что вполне может послужить свадебным подарком жениху.

В бывшей маминой комнате все оставалось по-прежнему — так, как было при ее жизни. Я заходила туда редко, чтобы только смахнуть пыль и протереть зеркала. Рано или поздно этот порядок придется нарушить, и вполне возможно, здесь когда-нибудь будет детская (в последнее время мысли о пухлых розовых ангелочках чересчур часто посещали меня).

Я зашла в комнату, села прямо на пол перед старинным секретером, который уже вполне сошел бы за антиквариат (мама не любила выбрасывать вещи), и стала один за другим выдвигать ящики. Мне было не грустно — боль утраты осталась в прошлом, но как-то не по себе. Я всегда считала, что мама была достойна лучшего и ее жизнь могла бы быть гораздо счастливее.

За окном свистел по-зимнему холодный ноябрьский ветер. Перед фонарями у дороги качались голые деревья, и поднятые ветви напоминали чьи-то заломленные вверх руки.

Аккуратной стопкой сложенные журналы о рукоделии, выкройки из прозрачной бумаги, увязанные в тонкие рулоны (мама любила шить), фотографии в альбомах, красивые флаконы из-под духов, аромат которых давно истаял в прошлом, сувениры из ракушек и еловых шишек… В общем, секретер был забит всякой ерундой.

Наконец, в самом нижнем ящике, я нашла то, что искала, — маленькую коробочку, обтянутую красным бархатом. Я открыла ее — мягко блеснуло золото и прозрачные камешки — топазы довольно редкого желтого цвета.

Это были мужские запонки. У них короткая и весьма характерная история. Мама купила их очередному кавалеру (я тогда окончила школу и собиралась поступать в свой Филологический институт), представительному полковнику с пронзительным ястребиным взглядом. Кавалер был из тех мужчин, которые распахивают перед женщиной дверь и обязательно падают на колени, когда объясняются в любви. Во всяком случае, мою маму он покорил именно этим. Она купила запонки ко дню его рождения — поступок даже чересчур расточительный для одинокой женщины с неработающей дочерью, — но неожиданно выяснилось, что полковник был женат.

Повторилась старая история — мама мгновенно прервала с ним всякие отношения и даже, насколько я помню, перед тем грозилась рассказать все его жене. Полковник умолял этого не делать и даже упал на колени. Он говорил, что жена его — инвалид первой группы и что супружество его носит чисто формальный характер…

В общем, запонки остались у нас в доме.

Я с любопытством разглядывала их сейчас. Вот и бумажка с ценником осталась неоторванной… В сущности, эти запонки ничьи. Их никому не дарили. Так что, думаю, они станут неплохим подарком моему жениху…

На золотой поверхности запонок были выложены сердечки из маленьких топазов. Саша носит запонки. Он выйдет на сцену под луч прожектора, взмахнет руками над роялем, блеснут желтые камешки… Я представила эту картину и решила, что мама одобрила бы мой поступок.

Я сложила запонки обратно в коробочку, и вдруг взгляд мой упал на мамину записную книжку в истертом кожаном переплете. Повинуясь безотчетному порыву, я взяла книжку в руки.

Телефоны поликлиник и коммунальных служб, кинотеатров и нескольких домов отдыха — «Липки», «Звездочка», «Сосенки»… Многие номера и имена под ними были безжалостно вымараны, несколько страниц вообще вырваны. Что ж, вполне в мамином духе.

Сердце у меня быстро билось, как будто я была накануне открытия.

— Нет, — пробормотала я, еще раз перелистав страницы, — это тайна. Я никогда не узнаю ее. Как там у Блока? «Все это было, было, было, свершился дней круговорот. Какая ложь, какая сила тебя, прошедшее, вернет?..»

Я бросила книжку обратно в ящик и закрыла глаза, вспоминая подробности встречи с Аркадием Елисеевичем Синицыным. Если не он мой отец, то кто? Как ни странно, но мне вдруг ужасно захотелось узнать, кто был моим настоящим отцом. Найти его, прийти и сказать: папа, я твоя уже взрослая дочка, я выхожу замуж. Папа, мне ничего не надо, я просто хотела на тебя посмотреть… Мне так хотелось кому-то сказать это слово — «папа»…

А что, если тайну знала какая-нибудь мамина подруга? Мне мама никогда ничего не рассказывала, но она вполне могла поделиться своими переживаниями с какой-нибудь своей подругой. Ведь не может такого быть, чтобы ни одна живая душа не знала… Где они — Кира Филимоновна, Тиана, Любочка Гейзер, Алиса?..

Я снова достала книжку и подвергла ее тотальному исследованию, в дело пошла даже лупа.

Номер телефона Алисы и ее имя просматривались наиболее четко — мама перечеркнула их лишь одной небрежной линией. Алисе можно было позвонить. Прямо сейчас — ведь еще не особенно поздно!

Телефон стоял в другой комнате — я побежала туда и дрожащими пальцами стала тыкать кнопки. А что, если Алиса тоже умерла? Ну а если не умерла, то ничего не помнит из прошлых своих бесед с мамой? Или вообще она до сих пор сердита на нее и даже не захочет со мной разговаривать…