Не было бы счастья - Туманова Юлия. Страница 35

Илья был уверен, что он сработает. Шутил вот, довольный собой и тем, как все ему представлялось.

Но веселиться вместе с ним она не желала. Ее бледная печальная мордочка напоминала выражением бездомного, истомившегося по ласке и плошке молока котенка. Он, конечно, храбрился, этот котенок, и высоко держал подбородок, и сверкал глазами независимо и с апломбом, и хвост у него торчал трубой.

Илья тяжко вздохнул, раздосадованный на самого себя за неуместную радость. У котенка, тьфу, у девицы, какое-то неведомое горе, а он… Ну что за горе, блин? Так тщательно скрываемое и так явственно проступающее тенями на веках?!

Что с ней стряслось-то?!

Он подумал и решил, что вся эта канитель его достала. У девчонки просто талант повергать его в чувство вины. Наверняка, ей просто вздумалось изобразить отчаяние, чтобы в магазине он вел себя покладисто и побольше одежки прикупил, и косметику не забыл, и не ныл, и не крутился под ногами.

Короче, у нее свой план, вот где собака зарыта.

— Я знаю шикарный бутик на Тверской, — хмуро сообщил Илья, — там все можно купить, и…

— У меня мало денег, — перебила Женька трагическим тоном, словно признавалась в особо тяжком преступлении. — Я вчера поздно выехала, и вот.

Она покопалась в бардачке и выудила оттуда наивную металлическую коробку из-под печенья. Конечно, складывать туда деньги было не слишком удобно, но кошельки Женька ненавидела.

— Четыреста семьдесят рублей, — промямлила она, с нежностью перебирая купюры, — я не собиралась их тратить, понимаешь? Мне не нужна одежда или что там еще… И платье это мне нравится.

— Мне тоже, — буркнул Илья.

Что же это творится-то, а?

Ее оправдывающийся тон действовал ему на нервы. И он внезапно понял, что понятия не имеет о том, как живет эта девица. Разве это важно? Илья не знал точно, но нарочитая бодрость в ее голосе не смогла перекрыть отчаяния, и он слышал его, и не понимал, и злился, не в силах осознать, откуда эта безысходность.

Четыреста семьдесят рублей. Четыреста семьдесят рублей, пропади все пропадом!

Примерно столько он тратил в день. В долларах. Или в евро. В их компании платили еврами.

Четыреста семьдесят рублей, будь проклято все на свете!

Примерно столько за последний месяц накопил его четырехлетний сынок. Он копил просто так, для интересу. Копилок было несколько — розовощекая жизнерадостная свинка, заяц с отбитым ухом и еще какой-то пластмассовый урод из американского мультика.

Краем глаза Илья уловил, что Женькины пальцы будто приросли к купюрам, поглаживали их, расправляли, складывали аккуратно стопкой.

Он не знал, что сказать. Черт побери, он даже не знал, что теперь делать.

Минуту назад она была заносчивой, грубоватой девчонкой, с которой он решил переспать. Просто так, чтобы расслабиться, чтобы не злиться и не придумывать небылицы каждый раз, натыкаясь на зеленые глаза. Переспать и вздохнуть с облегчением, убедившись, что невозможное по-прежнему невозможно.

Магазинный вояж вполне вписывался в план соблазнения. Илье оставалось только вытерпеть несколько часов у примерочной, пока она насладится покупками вдоволь. Он был уверен, что ее сопротивление на террасе гроша ломаного не стоило. Конечно, она смутилась, но наверняка уже обдумывала, какие туфли выдержит ее бедная лодыжка, джинсов какой фирмы еще нет в ее гардеробе и какая зубная щетка подойдет к ее халату.

Он все рассчитал. Пока возле нее крутились бы продавщицы, он бы заказал номер в каком-нибудь уютном отеле. Кхм, слава богу, их сейчас предостаточно!

Ну, а дальше все ясно. Какая женщина устоит перед щедростью?!

У него получалось быть циником даже наедине с собой, и план обольщения казался вполне жизнеспособным.

Пока он не увидел, как ее пальцы внимательно и печально перебирают купюры. Пока не услышал, как беззащитно дрожит ее голос.

И в этот момент он понял, что нет никаких родственников, от которых ей надо прятаться, нет любовника, который ее «достал», нет никого и ничего, чтобы ей было дорого. Только ее собственная жизнь — одинокая, трудная жизнь за рулем Шушика.

Ему представилось, как вечерами она сидит в маленькой комнате — в своем единственном платье, поджав по-турецки ноги, — пьет чай, листает Булгакова и старается не смотреть с ненавистью на телефон, который все молчит и молчит.

— Жень, засунь, пожалуйста, свои рубли в… обратно, — произнес Илья и вдруг решительно затормозил, сворачивая к обочине.

Женька быстро убрала драгоценную коробку в бардачок.

— Мы возвращаемся? — взглянула она на него с облегчением.

— Нет.

Илья отпустил руль и, чинно сложив руки на коленях, посмотрел на нее в упор.

Неведомая, могучая волна ворочала сердце туда-сюда, распирала изнутри, и невозможно было это выносить, невозможно.

— Я куплю тебе все, что нужно, — проговорил он и не узнал свой голос в этот момент, — считай, что в порыве филантропии. И больше мы это обсуждать не будем.

Кажется, он хотел сказать не совсем это.

То есть, совсем не это.

Но жалость, обрушившаяся Ниагарским водопадом на душу, забурлила, замутила разум. Жалость, господи, которую он не признавал никогда и не испытывал, все с тем же привычным цинизмом считая, что жалеть — недостойно.

Недостойно кого или чего?

Ему хотелось коснуться ее волос, прижаться к ней, разгладить губами печальный изгиб ее рта и эти внезапные горькие морщинки на лбу.

План обольщения мог бы сработать еще быстрей. Все получилось бы проще.

Только не было уже никакого плана, не было предвкушения и яростной атаки, готовой каждую секунду выплеснуться на золотистую кожу, на запах тонкого сильного тела, на сияние изумрудного взгляда. Еще минуту назад Илья едва сдерживался, удивляясь собственному нетерпению и подростковому азарту, пульсирующему в каждой клетке.

Он выдохся, словно воздушный шарик. Опустошенный и растерянный, он глядел на нее и жалел ее, и мысленно утешал, почему-то уверенный, что утешения вслух она не примет.

Жалеть — недостойно, вот почему.

Еще одно заблуждение человечества или как?

— Если хочешь, садись пока за руль, — вдруг сказал Илья, — здесь ты справишься и одной ногой.

Она вспыхнула от радости.

Он выбрался из машины, гордясь своей уловкой. Как-то само собой случилось так, что ему стало важно отвлечь ее от тяжелых раздумий.

Илья даже не подумал, что не имеет на это право. Что она — чужой человек, и ее мысли принадлежат только ей и не должны волновать его.

Не должны, но волнуют.

Наверное, иногда жизнь забавляется, сшибая с ног такими вот парадоксами.

— Сверни налево, — посоветовал он.

— Но к трассе направо, — покосилась она недоверчиво.

— А так длинней, — пояснил Илья.

Женька понимающе улыбнулась и с благодарностью кивнула ему. Шушик медленно и грациозно двинулся по извилистой пыльной дороге.

— Откуда ты? — спросил он, не поворачивая головы.

— Что?

— Ты ведь не москвичка, — неизвестно почему, ему вдруг стало это очевидно, — откуда ты?

— А… Я и сама не знаю, — с улыбкой ответила Женька.

Он уловил ее краем взгляда — эту летящую, воздушную улыбку. И удивленно скосил глаза.

— Как это не знаешь?

— Родилась я в Карелии, там папа в ралли участвовал, а мама поехала с ним. Представляешь, на восьмом месяце поехала! И родила чуть ли не на трибуне возле трассы.

Нос у нее смешно наморщился, будто она собиралась чихнуть. Илья хохотнул и быстро отвернулся, с трудом вспомнив, что он ведет машину. То бишь, Шушика.

— Ну вот, мама с папой там комнату снимали, а потом, когда мне исполнилось два года, мы поехали в Питер. Там жила мамина мама. Своей квартиры у родителей тогда еще не было, так что мы у нее жили. Я помню, потолки там были огромные и комнаты, как во дворце. Это я потом поняла, когда в кино дворцы увидела. А бабушка, знаешь, такая строгая дама, старой закалки. Считала, что мужчина обязан посадить дерево, воспитать сына и обязательно построить дом, — Женька невесело хмыкнула, — а папа по всем этим статьям пролетел. Вместо сына получилась я. Деревья он сажать не умел и на дом еще не заработал. Короче, бабушка нас быстренько выставила. Мы квартиру снимали в Петергофе. Я, конечно, тогда ничего этого не понимала…