Экстази - Уэлш Ирвин. Страница 25

— Ну что еще? — раздраженно простонал он. Барни готовился уехать в свой загородный домик в Уэльсе на длинные выходные, чтобы подготовить переезд туда семьи в следующем месяце.

— Алло…

— Привет, старина! — произнес в трубку Брюс почти с издевкой.

— А, Брюс! — засмеялся в ответ Барни, голос старого друга поднял ему настроение. — Старый черт! Как с тобой там янки обращаются?

Стурджес ответил набором общих фраз. Барни заметил лишь легкий холодок в тоне старого приятеля, когда спросил про Филиппу и мальчиков, — он с ней не очень ладил. Ребята неплохо устроились в квартирке на Лонг Айленде, но она терпеть не могла Америку. Попытки умилостивить ее с помощью экспедиций за покупками в Блумингдэйлз и Мэйсиз не увенчались успехом в плане успокоения ее растущего недовольства. Сам Стурджес был просто влюблен в Нью-Йорк. Ему нравилась собственная анонимность, состояние человека, еще не узнавшего всех тех, с кем ему предстояло познакомиться. Он обожал клубы. Ему вспомнился парень, которого он трахнул вчера в туалете в одном восхитительно грязном клубе в Ист Виллэдж…

— Ты меня застал не в очень подходящий момент, старина, — объяснил Барни, — собираюсь на дачу на выходные.

«И я тоже, дорогой мой», — подумал про себя Стурджес, потирая пах и выглядывая в окно на возвышающиеся контуры Манхэттена.

— Просто замечательно, — сказал он.

«Просто замечательно», — подумал он про себя. Но внутри у него было беспокойно. Калеки и его страсть к молоденьким мальчикам: нужно быть поосторожней. Так легко можно потерять все, чего достиг. Он был рад разговору с Барни. Слава Богу, что есть Барни.

Несправедливость

Я все больше и больше провожу времени с Самантой. И штука в том, что у нас так ничего и не было. Хотелось бы мне знать, что она про меня думает. Будто меня волнует, что у нее рук нет. Когда мы вместе, мы просто разговариваем, но мне уже не нравится, куда наши разговоры клонятся. Она все говорит о своих руках и о парнях, что продавали эту штуку, из-за которой она такая. Я не хочу про все это слышать, я просто хочу смотреть на нее.

Но я ничего не могу поделать, потому что, по правде, меня ничего не волнует, пока я с ней.

— Ты на меня так смотришь, тебе хочется со мной переспать. Тебе хочется меня трахнуть, — говорит она. Она говорит вот так вдруг ни с того ни с сего.

— Ну и что? Никто ведь не запрещает, правда? Никто не может запретить кого-нибудь хотеть, — говорю я ей. Потом я впадаю в легкую панику, ведь дело происходит у меня и она наверняка заглядывала в холодильник. Надеюсь, она не видела ебаную дыню и крем. Хорошо хоть, я плакат с Опал снял.

— Ты не знаешь, каково мне приходится. Уродина, неполноценная женщина. Они забрали часть меня. Меня не хватает, и я хочу, чтобы они заплатили за это. Не просто какую-то сумму в банке, я хочу справедливости. Мне нужен Брюс Стурджес, тот подонок, который запустил это лекарство в продажу, который сделал нас обрубками.

— Хочешь, чтобы я помог тебе разобраться с этим парнем Сурджесом? Хорошо, помогу.

— Ты не понимаешь! Я хочу, чтобы ты не просто его отделал. Он не какой-то там мудак, который ходит на футбол или выпивает в пабе за углом. Я хочу, чтобы ублюдка не просто напугали! Мне нужны его руки. Я хочу, чтобы ему конечности отрубили. Хочу, чтобы он почувствовал, что это значит!

— Ты что… это же тюрьма…

— Ну и что, боец из Фирмы? Трусишь? — поддразнивает она меня, но лицо у нее меняется, становится другим, чужим.

— Не-е, я не…

— Я все равно заполучу этого ублюдка, с тобой или без тебя. Хочу, чтобы он тоже почувствовал себя уродом. Он изуродовал меня, а я хочу изуродовать его. Понимаешь? Мне не нужны их сраные деньги. Мне нужно забрать у них то, чего они лишили меня, и показать им, насколько потом им помогут вонючие деньги. Хочу, чтобы они узнали, как это, когда люди, которых ты даже не знаешь, уродуют тебя, как это, когда тебя меняют без твоего согласия… когда тебя лишают твоего места в мире. Такие суки, как этот, делают такое сплошь и рядом: забирают у людей работу, дом, жизнь, и все из-за решений, которые они принимают, даже не замечая, какой урон они причинили, и не несут никакого ответа. Я хочу показать ему все это, и больше — хочу заставить его почувствовать. Пусть ощутит, что значит быть уродом.

— Ты не урод! Ты прекрасна! Я люблю тебя! Лицо ее раскрылось так, как я раньше никогда не видел, как будто она чувствовала то же, что и я.

— Тебя когда-нибудь ногами трахали? — спросила она.

Пемброкшир, 1982

Барни Драйсдейл каждый раз чувствовал этот прилив радости, направляя свой старенький «лендровер» вверх по крутой дорожке к домику. Выйдя из машины, он снова посмотрел на старый каменный особнячок, затем глубоко вдохнул здешний свежий воздух и обвел взглядом окружающий его пейзаж. Вокруг — лишь холмы, речка, пара маленьких деревенских домиков и овцы. Это его устраивало.

Завтра к нему из Лондона приедут Бет и Джиллиан. Согласно неписаной семейной традиции, Барни всегда отправлялся на дачу первым, «растопить камин», как называл это он сам. Барни и в самом деле в одиночестве наслаждался осмотром своих достижений в реставрации. Конечно, все это сделали рабочие, преобразовав бесполезную кучу камней в домик мечты. Барни тоже появлялся на строительстве, болтался повсюду, стараясь казаться своим парнем, но так и не завоевал доверия со стороны рабочих, даже когда приносил им пива или предлагал закончить пораньше, чтобы вместе сходить в местный деревенский паб. Ему казалось, что они по-провинциальному робки и чувствуют себя неловко при нем. На самом деле так и было. Они уходили из паба под разными предлогами, один за другим. Потом они звонили в бар узнать, там ли еще Барни, и возвращались обратно, когда он уходил.

Домик был пропитан холодной сыростью, и Барни собрался разжечь камин. Он и не заметил, как, пока он бездействовал, обходя свое укрытие, наступила ночь. Барни вышел наружу — принести углей из сарайчика, погруженного в чернильную темноту, до которой не доходил свет из окон домика. Ему было хорошо, когда он шел вот так в темноте, ночной воздух приятно холодил кожу.

Он осторожно ступал по скрипучей тропинке, когда ему показалось, что он услышал какой-то шум, будто кто-то кашлял. Глубоко в груди он почувствовал приступ страха, но это быстро прошло, и Барни посмеялся над своей пугливостью. В дом он вернулся с углями и дровами.

И тут он с досадой вдруг обнаружил, что у него закончились каминные спички. И магазин в деревушке уже наверняка закрыт.

— Вот незадача, — произнес он.

Барни скомкал несколько газет, положил мелких щепок, а сверху маленькие кусочки старых углей. Дело продвигалось небыстро и требовало терпения, и Барни был доволен тем, что ему удалось-таки разжечь довольно приличный огонек.

Он немного посидел перед камином, но ему не сиделось на месте. Он поехал в деревню и пропустил в одиночестве пару стаканчиков в местном пабе, листая Телеграф. С разочарованием он отметил, что здесь нет ни одной знакомой души — ни местных рабочих, ни дачников из города. Через некоторое время, объятый меланхолией, нагнетаемой одиночеством, Барни вернулся домой.

Вернувшись в дом, он устроился в кресле напротив камина отдохнуть перед телевизором со стаканчиком портвейна, покусывая сыр «Стилтон», который привез с собой из города. Огонь в камине быстро согрел воду в отопительном котле, и в доме стало тепло. Барни начало клонить в сон, и он отправился в постель.

Но кроме него в доме был кто-то еще — на первом этаже.

В темноте фигура неизвестного двигалась быстро и бесшумно. С плеча, там, где у едва различимого силуэта должна была быть рука, свисала большая жестянка.

В ней был парафин, которым неизвестный пропитывал ковер и шторы в комнате.

Еще один человек был снаружи, во рту он держал кисть для краски. С невероятной скоростью и очень ловко, то задирая, то резко опуская голову, темная фигура выводила лозунги на стене дома: