Экстази - Уэлш Ирвин. Страница 27

— Да конечно нет, — говорю я ему. — У нас с Самантой все в порядке. Она не против махача. По-моему, ее это даже возбуждает.

Мне и в самом деле так кажется.

— Серьезно? — улыбается Бал, но я ему больше ничего не скажу, только не про Саманту. Я уже и так порядочно разболтался. Но он меняет тему.

— Я просто беспокоюсь по поводу наших основных — Риггси и Короче, например. Они уже больше как-то не тянут. Все разлагается, к чертям. Как в Древнем Риме, на фиг, одна большая групповуха. Уже не удивляешься, что илфордские вякать начали. А кто за ними? Эти умники из Бэзилдона? Вест Хэм? Ребята с Грея?

— Да ладно тебе, слушай! — возмущаюсь я. — Не важно, кто там вякать начинает. Разберемся со всеми!

Бал улыбается, и мы чокаемся нашим пивом. Мы с Балом ближе, чем родные братья. Духовное родство и все такое. И всегда так было.

Но сейчас у меня есть Саманта… я вспоминаю старую песню ABC, одну из моих любимых, где они поют про то, что это мы сами делаем из прошлого какую-то священную корову и как мы должны все-таки меняться, на фиг.

Это просто про Бала, он всегда цепляется за прошлое, будто оно — священная корова. По-моему, старушка Мэгги как-то говорила, что мы все должны искать новые пути, чтобы идти в ногу со временем. А побоишься, так и будешь, как все эти жалкие ублюдки на севере, плакать над своей пинтой из-за какого-нибудь заводика или шахты, что только что закрыли.

Нельзя из прошлого делать для себя священную корову.

Настоящее — это я и она: мы с Самантой и все такое. Мне уже надоело сидеть здесь и выслушивать Бала, мне надо готовиться к встрече с ней. Сегодня может случиться главное.

Прихожу домой, на автоответчике сообщение — голос Сучки. Не хочу даже слушать, что она там наговорила, у меня от ее голоса мурашки по коже, потому что я только что думал о Саманте и мне было так замечательно, а она вдруг разом все испортила — влезая в мою жизнь, когда она здесь совершенно не нужна.

Я хочу одну Саманту.

Собираюсь — и я в один миг у Саманты. Настроение опять замечательное, стоит мне подумать о ней, и даже когда меня вдруг ни с того ни сего подрезает какой-то мудила, я, вместо того чтобы догнать его и высказать все, что я о нем думаю, просто улыбаюсь и поднимаю руку. Уж слишком приятный день, чтобы париться из-за какой-то фигни.

У нее опять это выражение лица. Она не теряет времени.

— Снимай одежду и ложись, — говорит она.

Что я и делаю. Вылезаю из штанов, рубашки и скидываю ботинки. Стягиваю носки и трусы. Взбираюсь на кровать и сразу чувствую, как мой старый дружок начинает набухать.

— Мне всегда нравились члены, — говорит она, извивается и выползает из своей сорочки, как змея. У нее действительно движения змеи. — Все конечности мне кажутся прекрасными. У тебя их пять, а у меня — всего две. Значит, одну ты мне должен, верно?

— Ну да… — отвечаю я, а у самого уже кружится голова, а голос становиться хриплым, как старые ворота.

Она стягивает с себя леггинсы ногами, сначала освобождает одну ногу, потом другую. Эти ее ноги, блин, — почти как руки, на самом деле. И чем больше я смотрю, тем меньше верю своим глазам.

Я впервые вижу ее совсем голой. Сколько раз я представлял себе это, сколько раз я кончал, представляя себе этот момент. Глупо, но я всегда чувствовал себя виноватым после. Не потому, что у нее рук нет, а, скорее, ну, из-за того, что в самом деле человека любишь, и это просто пиздец, странно, но что я могу с собой поделать — я такой, какой есть, и чувствам своим тоже не могу приказать. Вот она — прямо передо мной. Ноги такие длинные и красивые, именно такие, как должны быть у девчонки, и этот плоский живот, прекрасная попка, офигенная грудь и еще — лицо. Это лицо, еб твою, лицо ангела, блин. А потом я смотрю туда, где должны быть ее руки, и чувствую… тоску.

Тоску и злобу, на фиг.

— Люблю ебаться, — говорит она. — Мне не пришлось этому учиться. У меня это само собой выходит. Первый парень у меня был, когда мне было двенадцать, а ему — двадцать восемь. В интернате. Я его заводила безумно. Главное здесь — бедра, а никто не умеет так бедрами делать, как я. Никто не умеет так ртом делать, как я. А мужикам это все очень нравится. Ну, и еще, есть что-то извращенно-прикольное в сексе с фриком…

— Да никакая ты не калека. Не говори о себе так… Но она улыбается и продолжает:

— Знаешь, главный секрет здесь — в доступности. Рук нет, и сопротивляться нечем. Мужикам нравится, что я ничего не могу с ними поделать, оттолкнуть их неуклюжими ручками, заставить их прекратить делать то, что они хотят. Тебе это ведь тоже нравится, а? Вот я вся перед тобой, как на ладони: груди, пизда, жопа. Выбирай что хочешь. Вот если б у меня еще и ног не было, а, как тебе такое? Игрушка для траханья. Привязывай меня и трахай, куда хочешь и сколько хочешь. Приятно думать, что вот я, абсолютно беззащитная, в твоем полном распоряжении, жду, пока ты засунешь в меня свой горячий член, когда бы тебе этого ни захотелось.

Совсем это плохо, блин, что она такое говорит. Совсем, блин, плохо. Начинаю нервничать. Она, наверное, все-таки заметила дыню, тогда, в холодильнике… ну точно, заметила.

— Слушай, если ты про дыню…

— Что это ты несешь? — удивляется она.

Слава тебе богу, блин, не дыня. Спрашиваю в ответ:

— А ты сама-то что такое несешь, а? А? Я же люблю тебя. Я, блин, люблю тебя!

— То есть хочешь меня трахнуть?

— Да нет же, люблю, понимаешь, именно люблю.

— Ты меня разочаровываешь, мальчик с Майл Энда. Тебе что, никто не говорил еще, что в этом мире любви не бывает? Все — это власть и деньги. Я-то это отлично поняла, про власть. Я про нее все больше и больше узнавала, пока взрослела. Про власть, с которой мы столкнулись, когда пытались получить нашу компенсацию по инвалидности; справедливость, от них от всех — промышленников, правительства, судей, ото всей этой сраной компании, которая нами правит. И как они сомкнули ряды, как крепко держались друг друга! Тебе бы это понравилось, Дэйв. Разве не того же тебе самому хочется, разве не для этого и Фирма твоя игрушечная? Власть делать больно. Власть обладания. Власть быть кем-то, кого боятся, против кого никто не посмеет выебнуться? Никогда-никогда? Но это неправда, Дэйв, потому что всегда найдется кто-то, кто будет сильней тебя.

— Может, мне так и казалось когда-то, но сейчас уже все по-другому. Я-то знаю, что я сам чувствую, — говорю я ей. Прикрываю яйца рукой, эрекция моя куда-то уходит, я чувствую себя совсем, блин, странно — сижу в чем мать родила с голой девчонкой, и ничего не происходит.

— Ну что же, очень плохо, мой сладкий мальчик из Фирмы. Потому что если это и в самом деле так, — ты мне и не нужен. Мне не надо какого-то мудака, который сдулся. Все мужики так — на словах крутые, а на деле — в кусты. Причем с самого начала. Собственный отец, и то в кусты свалил.

— Ничего я не сдулся! Я для тебя что угодно сделаю!

— Отлично. Тогда я отсосу тебя так, что у тебя встанет не то, что раньше, а потом — сам выбирай, что хочешь со мной делать. Как говориться, нет пределов воображению.

И вот, после всего, что она сказала, у меня ничего и не получилось. Я чувствовал, что люблю, что хочу укрыть ее от всего. И мне хотелось, чтобы она тоже меня любила, а не говорила мне такие вещи, как какая-то дикая, блин, шлюха. Мне не нравятся девчонки, которые такие финты выдают. Может, она начиталась хуйни-муйни какой-то или в компанию попала, где такие разговоры ведут.

Ну вот, у меня ничего не вышло, и знаете что? Мне кажется, она с самого начала, блин, знала, что так и будет. Уверен, что знала, блин.

Она накидывает халатик, в нем она становится еще прекрасней, и мне на секунду кажется, что и руки у нее на месте. Хотя, если бы у нее были руки на месте, стала бы она тут рассиживаться с таким типом, как я.

— Когда ты собираешься разобраться со Стурджесом? — спрашивает она.

— Слушай, не могу я этого сделать, просто не могу.

— Если в самом деле любишь меня, то сможешь! Ты сам, блин, сказал, что что угодно сделаешь! — кричит она мне в лицо. Теперь расплакалась. Еб твою, не могу смотреть, как она плачет.