Нет царя у тараканов - Вайсс Дэниэл Ивен. Страница 41

– Если кто украдет вола или овцу и заколет или продаст, то пять волов заплатит за вола и четыре овцы за овцу.

– Ура! – откликнулась толпа.

– Господи Иисусе! – заорал Айра, глянув поверх газеты. Он хлопнул разделом экономики по Исходу, и тот издал хруст, от которого я ощутил себя решительно смертным. Когда Айра поднял газету, Исход был мертв, а корпорация «Ай-Би-Эм», секунду назад поднявшаяся на один пункт, мгновенно подскочила на одиннадцать.

Остальные решили, что Исход вознесся на переговоры с господом. Они будут терпеливо ждать. Я вернусь к ним позднее. Я ушел в столовую. Вдоль плинтуса обнаружился свежий слой борной кислоты. Явление Исхода начало обретать некий смысл.

Я осторожно вошел. Внутри никого – ни живых, ни мертвых. Если не было резни, что же случилось? Может, Айра заметил у плинтуса жалкие голодающие патрули и насыпал яду? Колония столпилась у щелей посмотреть. Адское, наверное, вышло бдение: а вдруг он увидит щели и засыпет их кислотой, устроив массовое побоище? Первые горькие песчинки, что просочились внутрь, запугали колонию до смерти, заставив их в отчаянии бежать. Кто мог сопротивляться обещанию земли, где течет молоко и мед?

Я выпрыгнул наружу через насыпь.

Уже поздняя ночь, кухня погружена во мрак. Я вернусь в гостиную, но сначала надо утолить голод – непростая задача, ибо из-за деликатесов сточных вод я не воспринимал никаких запахов, кроме собственного. Я безуспешно обшарил все привычные места. Но когда включился вентилятор под холодильником, я уловил аромат истинной сладости, пересиливший даже запах клоаки. Почему Исход не повел паству навстречу этому меду?

Я попытался определить источник благоухания. На углу холодильника стало слышно приглушенное чавканье пирушки. В щели у холодильника аромат усилился. Визг и ворчание громче. Вакханалия. О, как я хотел отплатить спермой за трапезу.

Во тьме я шел на голоса. Три дня потеряны. Вместо купания в дерьме надо было остаться здесь, обжираться и трахаться до умопомрачения. Я просто обязан наверстать упущенное. Голоса уже рядом; я прыгнул к ним, вопя:

– Станем есть и пить, ибо завтра умрем!1 Два шага. Я вошел. И влип. Мои ноги увязли в какой-то абсолютно неподатливой субстанции. Кленовый сироп, подумал я. Проем себе дорогу назад.

Но я подумал неверно.

Теперь голоса слышались абсолютно отчетливо:

– На помощь!

– Вытащи меня, умоляю!

– Псалтирь, не дай мне тут умереть!

Тупой невежда, питающий слабость к пшенице с карамелью. Я пришел в Тараканий Мотель.

Это же я придумал засунуть его сюда, подальше с глаз, в темноту, где никто не мог прочитать предупреждения на фасаде. Как я мог так скоро о нем забыть? Как я мог не узнать его омерзительный запах? Идиот!

– Верная мысль, Псалтирь. Я для тебя еще одну припас. Поразмышляй – времени вагон. «Как пес возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою». – Бисмарк. Я и его погубил. – Это же ты научил меня.

Я изо всех сил дернул левой передней ногой, и клейкая лента вокруг нее вздыбилась. Но сочленения затрещали, и пришлось остановиться. Если сломаю ногу, тело увязнет в трясине, застынет без всяких шансов освободиться. Если у меня вообще есть шансы.

Постепенно глаза привыкли к темноте, и я разглядел клейкую ленту – она выглядела, как пожеванная расплющенная жвачка. Бисмарку пришлось гораздо хуже. У него к полу прилипли не только ноги – еще один усик и лоб. Похоже, он толкался головой, пытаясь освободить ноги. В Мотеле было еще восемь постояльцев. Некоторые бормотали или сквернословили, остальные молчали.

– Мы его выселили, но заселились в итоге, – сказал Бисмарк.

– В таком случае позови менеджера. Обстановка – дрянь. Горничные не отвечают. Коврики премерзкие. И к тому же полно тараканов. Я отсюда съезжаю.

– Я с тобой. – Оглушительное демоническое эхо его хохота разнеслось по Мотелю. – Ты говорил, этот поц Айра никогда не заметит, что потерял отель. Мы и впрямь хорошо его спрятали.

– Нет! – Пронзительный крик сзади. Кто-то забился, Мотель дернулся.

Итак, я попал в Тараканий Мотель. Мне суждено поселиться здесь надолго, исхудать здесь и умереть здесь. Годы спустя, когда холодильник сломается или новый съемщик заново сделает ремонт, Мотель найдут, выбросят, и наши тела обретут последний приют на свалке. Его погребет и расплющит другой хлам. Через миллионы лет, когда человечество исчезнет, мои окаменелые останки откопают ученые вида поразумнее.

Вечность в Мотеле – единственная невыносимая мысль в жизни. Я запрыгал вверх и вниз. Потом угомонился. Пора смириться с судьбой: никаких больше кукурузных хлопьев. Никаких крошек от пирожных. Никаких феромонов (вот это обидно). Но с другой стороны, никакой дезинфекции, никакого пылесоса и толпы под плинтусом. Никакой борной кислоты и ядовитых спреев. Никаких американских бирюков. И, благодарение богу, никаких попыток засунуть член Айры

Фишблатта в женщину, которой Айра боится коснуться.

Моему самообладанию мешал вой из дальнего угла Мотеля. Захотелось поговорить, развеяться.

– Должен тебе сказать, Бисмарк, тебе не захочется выходить наружу вот так, с прилипшей к полу головой. Совсем неэлегантно.

– Чрезвычайно досадно, мистер Размазня Водолаз. Ты вообще чего сюда поперся – думал, тут развеселый притон?

– Веселее некуда – любоваться, как ты тут в клее распластался.

Снаружи кто-то с любопытством поскреб стенку.

– Убирайся, – закричал Бисмарк. – Это ловушка!

Мы с тревогой смотрели на вход. Шаги удалились. Бисмарк спас кому-то жизнь. Этот эпизод меня отрезвил.

– Пару месяцев назад мы были умными. У колонии была цель, – сказал я. – А сегодня? Все разбрелись по двум безнадежным углам: одни в гостиную, другие в Мотель. Что произошло?

Бисмарк помолчал, затем произнес:

– У меня было время подумать, и у меня имеется какой-никакой ответ. В детстве мы смеялись над всеми, кто являлся с книжных полок с очередным планом улучшения биологического вида.

У нас были инстинкты. Мы прекрасно знали, как выжить. Затем ты развил бурную деятельность. Пылесос, замок, провода в розетку, о Тараканьем Мотеле не говоря. Я тебя поддерживал, потому что ты был практичен без всякой идеологии. Я по-прежнему думаю, что, улыбнись нам удача, мы добились бы новой жизни. Ты заставил колонию поверить в будущее, даже когда еды не стало совсем. Но при этом в колонии возникла тонкая организация. Граждане задумались о планах, о будущем, о колонии больше, чем о сиюминутном благополучии. Они привыкли, что ими руководят. Их вера в будущее выросла не из их идей, но из твоих. В ночь после ужина – когда ты, трус, не вернулся, – они растерялись. Они понятия не имели, что делать, – ими командовали много месяцев. Они забыли, как самим о себе позаботиться. Теперь они молятся на каждого, кто им что-нибудь пообещает. Поход в страну молока и меда не более нелеп, чем твои планы. А мы с тобой? Как это объяснить?

Я был потрясен. Исключая ближайших друзей, колония никогда меня не поддерживала. Мне никто не помогал за просто так. Если граждан моя мечта разлагала, я этого не замечал. Трудно поверить, что чуть-чуть работы за «М&М» или парочка американских панцирей способны такое сотворить. Пока я работал, ленивые и эгоистичные граждане в большинстве отсиживались под плинтусом и наблюдали.

Я никогда не играл в спасителя. Я выдвигал стратегию; остальные присоединялись из чистой корысти, если думали, что я прав, и отвергали и поносили меня, если думали, что я не прав. Откуда взялась зависимость или организация?

– Если ты винишь себя, – сказал Бисмарк, – ты неисправимый индивидуалист. Тогда, пожалуйста, отойди подальше – я хочу умереть в атмосфере смирения.

– Я не чувствую за собой ни вины, ни ответственности. Я один пытался изменить нашу судьбу. Не обижайся.

Усиком, единственной свободной конечностью, Бисмарк изобразил аплодисменты, постучав себя по голове.

– Отлично, юноша. Ты подредактировал правду, дабы упокоиться с миром.