Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918 - Вильямс Альберт Рис. Страница 48

Однако то, что последовало вслед за этим, было лишь кратким медовым месяцем, который прервался из-за особых требований (реквизиций). (То же относится и к временному объединению большевиков с левыми эсерами. Последние ушли после того, как в марте был подтвержден Брест-Литовский мир.) Это было началом долгой борьбы, которая все еще продолжается, – борьбы не только за настоящую социализацию земли, но за преобразование людей на земле. (Крестьянин рассматривал землю как чужую, не принадлежавшую ему, и теперь отнятую у помещиков. И только когда он станет социальным работником, частью городского и деревенского сообщества, он сможет выполнить свою старую мечту или обрести себя.)

Как я позднее услышал, Ленин говорил (в январе, на Третьем Всероссийском съезде): «Каждый политически сознательный социалист говорит, что социализм нельзя навязать крестьянам силой… Мы понимаем, что, только когда мы предоставим крестьянам какой-нибудь опыт, например, некий обмен между городом и деревней, они сами, снизу, на основе собственного опыта установят собственные связи. С другой стороны, опыт гражданской войны показал крестьянам, что к социализму другой дороги нет, кроме диктатуры пролетариата и безжалостного подавления прав эксплуататоров».

Между тем в этот медовый месяц все обстояло не так просто. Во многих провинциях, особенно тех, что находились далеко от Москвы или Петрограда, богатые крестьяне богатели, а бедные – становились еще беднее, еще больше нищали. И все же обесценивание богатства, поджоги усадеб и грабежи, которые матросы и рабочие часто совершали вместе с озлобленными крестьянами, прекратились.

Помимо крестьян, еще немногие группы людей сразу же получили ощутимые преимущества от Октябрьского переворота. Некоторые немногочисленные рабочие вылезли из подвалов или спустились с чердаков, чтобы занять более приличные квартиры. Люмпен-пролетариат, вандалы и грабители некоторое время наслаждались жизнью, насыщая свой аппетит и жажду к водке и отборным винам. До Октября нападения на водочные заводы бывали нередкими, и грабители совершали свои набеги из-за жажды напиться. Теперь же голодранцы забирались в винные погреба аристократии, пока красногвардейцы, вслед за суровыми предупреждениями тем, кто принимал участие в «винных погромах», не положили этому конец.

Крестьяне получили землю, но для того класса, на котором лежала основная ответственность за революцию, условия с каждым днем становились все хуже. Перед 1917 годом чрезмерная мобилизация мужского населения в армию и на заводы вытянула все соки из деревни. Тем не менее произошел серьезный спад производства. Теперь, после Октября, производство еще больше сократилось. Из-за царившего в городах голода заводской пролетариат, большинство которого было набрано из деревень, вернулся к земле. Железные дороги были в ужасном состоянии. В худшем, чем когда-либо. Настоятельные призывы Ленина к крестьянам, чтобы они платили за нужные им фабричные товары, чтобы в города могло бы поставляться зерно, оказывали небольшое воздействие в свете нехватки таких товаров и перебоев с транспортом. А потом еще наступил кризис с топливом.

Все это через три года и семь месяцев войны, в которой два с половиной миллиона русских погибли и четыре миллиона были ранены; осталось 350 000 сирот, отцы которых погибли на войне, 200 000 глухих, немых или слепых. В Первой мировой войне Россия потеряла больше людей, чем Бельгия, Франция, Италия и Америка, вместе взятые. Из 70 000 верст железнодорожных путей в европейской части России только 15 000 верст не были повреждены во время войн – мировой или гражданской, как об этом пишет Карр 46.

И 12 миллионов солдат демобилизовались либо по своей воле до Октября, либо во время революции.

Но что же тогда удерживало массы в их преданности Советам, что означала их верность большевикам? Как большевикам удалось сохранить доверие к себе? Мы с Ридом неоднократно обсуждали это.

Уже в декабре мы видели, что, если революция принесла рабочим усилившийся голод, холод и тяжкие невзгоды, она принесла им и компенсации. Чувство триумфа все еще носилось в морозном воздухе. Один декрет за другим вводил социалистические реформы. Большинство из них были написаны лично самим Лениным в 1917-1918 годах; они отменяли все старые ограничения, связанные с расой, национальностью, религией и полом. Реформы эти были словно бульдозер, расчищавший старые завалы, препятствия и запреты, которые держали низшие сословия в цепях нищеты и бессилия; стоя на баррикадах, рабочие разрушили баррикады, мешавшие им жить.

Повсюду теперь значение Октября – страстный протест против прошлого и честный призыв к будущему – было более очевидно. И здесь способность людей переступать за пределы своих старых обычаев или образа мышления и действий проступала наиболее явственно.

В первые дни Октябрьской революции работали рабочие трибуналы, работали с поразительной нерегулярностью, с непредсказуемыми строгостями и почти беспощадностью по отношению к буржуазии. Выпускались яростные прокламации и предупреждения о том, что «грабители, мародеры и спекулянты объявляются врагами народа». Одна из прокламаций завершалась словами: «Саботажников к позорному столбу! Прочь, преступные наемники капитала!»

В это время испытаний и ошибок, чистой невинности и незамутненной надежды рабочие трибуналы вершили правосудие, и мы слышали одно предложение, повторявшееся чаще всего с благоговейной суровостью, – оно гласило, что виновные должны «быть осуждены с позором всем международным рабочим классом». (Большинство старых судов отказывались признавать авторитет советской власти, однако им было позволено работать, при условии, что старые законы не вступали бы в противоречие «революционному сознанию и революционному представлению о справедливости».)

Ярким морозным утром 28 ноября Агурский, русско-американский монархист, ставший большевиком, Бесси Битти и я перешли Дмитровский мост через Неву и зашагали по снегу к дворцу великого князя Николая Николаевича. Музыкальная комната в доме великого князя, просторная и отделанная панелями из дерева редких пород, была выбрана для первого заседания рабочего трибунала. Среди обвиняемых была графиня Софья Панина, лидер кадетов и министр общественного благосостояния в кабинете Керенского. Декрет, изданный в тот день, предписывал арестовать всех лидеров кадетов как врагов народа, замешанных в заговоре, связанном с Корниловским мятежом, однако графиня была вызвана в суд по особому обвинению в том, что она забрала 93 000 рублей, принадлежавших Министерству образования. Группа из нескольких рабочих ожидала прибытия судей, однако намного больше было хорошо одетых мужчин и женщин, друзей Паниной и других обвиняемых. Среди последних был бывший царский депутат В.М. Пуришкевич, печально известный организатор погромов, зачинщик и создатель «Черной сотни». Великий князь прийти не смог, однако генерал Бандырев и еще два-три незначительных обвиняемых были готовы к суду.

Все было предпринято для того, чтобы сделать этот дебют рабочего трибунала показательным. В последнюю минуту обнаружилось, что с электричеством что-то не так. Помещение освещали лишь две керосиновые лампы с красными абажурами, поставленные на полукруглый стол в одном углу комнаты, задрапированном красной тканью. В какой-то момент женщины, столпившиеся вокруг арестованной Паниной, сидевшей на скамье, по обоим краям которой стояли солдаты, встрепенулись, когда другой солдат внес пулемет и картинно поставил его на стол. Этот пулемет был доставлен просто как улика против Пуришкевича, которого застигли с ним и которому инкриминировали написание контрреволюционных листовок, обнаруженных у него во время рейда, совершенного чекистами.

Гул голосов смолк, когда в комнату вошли судьи. Председатель Жуков, чисто выбритый, с худощавым умным лицом, чувствовал себя явно непринужденно. За ним последовали еще шесть судей – два крестьянина, два солдата и два рабочих. Белая рубашка и воротничок председателя выделялись среди черных блуз рабочих и крестьянских косовороток с вышивкой крестом. Все, кроме председателя, напряженно сидели на обитых парчой стульях; лица у них были торжественны от сознания ответственности. Больше всего меня интересовал комендант, стоявший у конца стола. Его коричневое стеганое парусиновое пальто само по себе являлось символом пролетарской диктатуры; высокая барашковая шапка была похожа на ту, что носили солдаты, но он как-то развязно сдвинул ее на затылок. На вид ему было лет двадцать пять.