Отпусти - это всего лишь слово (СИ) - "Сан Тери". Страница 39

   А Вольху было на что посмотреть. Саня отметил меня так, что на моём теле не осталось живого места. Синяки, засосы, царапины, следы, цепочки пальцев на бёдрах.

   Я не хотел поднимать голову. Но не поднять тоже не мог, потому, что Вольх не имел права, поступать со мной так. Даже если им двигала ревность, собственнический инстинкт или, как он говорил, невъебенная любовь с первого взгляда. Нельзя так поступать с любимым человеком. Наивный чукотский мальчик, я, однако, был.

   - Доволен? - заорал я. - Ну что, доволен? Легче стало? Узнал?

   У Вольха были белые глаза, абсолютно белые, мёртвые такие.

   - Кто? - спросил он тихо, а затем заорал, зарычал, завыл, круша кулаками стены. Вот такая у него была привычка. Разрушать всё вокруг.

   - Кто это сделал?!!!!! Ник, КТО ЭТО СДЕЛАЛ?!!!!

   Чем-то он мне в эту секунду напоминал Терминатора. "Мне нужна твоя одежда."  Блядь. Что я ему скажу?

   - Я сам, - ответил я.

   Да, такое забавное выражение лица стоило сфоткать на память и повесить на стену. Потом Вольх признается, что и при желании я бы не смог изобрести перл, более запоминающийся, чем этот. Но в тот момент ему не было смешно, он тряс меня за плечи и требовал признания, требовал, а я молчал. Партизан, бля. Нет, забавно всё-таки людям достаются клички. Мне моя, действительно, подходила. Вольх догадался сам. Чего там было догадываться, спрашивается? Дважды два. Вот и вся задачка.

   - Саня?! - он даже не сказал, выплюнул это имя, потом закрыл глаза. Он издал стон, очередной стон-рычание, а я смотрел как на скулах у него ходят желваки, как сжимаются кулаки, белеют костяшки пальцев. И понимал, что Вольх убьёт. Хорошо, если не рванёт убивать сейчас.

   Мне пришлось всё рассказать. Я не хотел. Мне было стыдно. Но я должен был рассказать, объяснить. Что Сан не насиловал меня. Что я, действительно, хотел этого сам. Просить прощения.

   Давясь рыданиями, слюнями, соплями, отчаянно себя ненавидя в этот момент, я рассказал, о том как всё было на самом деле.

   Что не знаю, как так получилось. Правда, не понимаю. Не знаю, почему не убил Саню, когда он меня опоил, не знаю, почему остался, не знаю, почему согласился быть с ним, и почему теперь всё так происходит. Запутался. Запутался с ним, Вольхом, запутался с Саней. И не знаю, как теперь разобраться, как разрулить. Но не хочу, что бы с этим разбирался Вольх. Правда, не хочу.

   Вольх уже давно развязал меня. Ну, ещё бы. Когда у меня случилась очередная истерика, отпаивать меня пришлось валерианкой, чудодейственные пиздюлины оказались бессильны, впрочем, он не пытался бить. Избил всё вокруг, кроме меня. А меня завернул в простыню, как будто я царевна, бля, поруганная, поднял, прижал к себе...

   И я был ему очень благодарен за это. Никогда впоследствии я не буду так отчаянно и страстно благодарен ему, как был благодарен за этот поступок, конкретно в этот момент, за это отношение, за неуловимое понимание, что нельзя меня больше трогать, нельзя давить, нельзя прессовать. Что я дошёл до черты. И можно только вот так, бережно, осторожно, аккуратно, держать, гладить по волосам, просить успокоиться, шептать в макушку всякую чушь, дебильную хрень, от малышей и котяток, до...

   - Знаешь, я был на море. Ты вот был на море, Ник? Красиво там, сцуко. Съездим обязательно. Не хочешь на море? А куда хочешь? Никуда? Ладно. Никуда так никуда.

   Я ощущал себя грязным, а Вольх рассказывал про Париж.

   Круги на воде, расходящиеся от, брошенного однажды, камня. Чувства, в которых я нихуя не смыслил, но мог осязать последствия.

   А потом, когда я успокоился, Вольх вернулся к нашим баранам.

   Он никогда не уходил от темы. Это с Саней мы бесчисленное множество раз, будем уходить, кружить, заминать, понимать, что каждый человек имеет право на своё личное пространство, на своих маленьких, пизданутых тараканов, что его надо уважать. Вольх, как голодный волчара, находился в вечной, ко всему готовой засаде, он мог отступить, мог выждать, но не отступался никогда и, рано или поздно, всегда приходил и брал своё. И сейчас он не собирался помогать мне разобраться в самом себе, он просто пришёл и выхватил то, что было очевидно для него, и должно было стать очевидным для меня, потому, что у меня не было выбора, и я должен был понять это гораздо раньше. Что у меня не было, и не будет, выбора, что поводок оказался очень длинным, настолько длинным, что, поначалу, я не ощущал его. Лёгкая, незначительная шлейка. А потом, на мне застегнули ошейник и дали ощутить собственную цепь. А тогда Вольх действовал исключительно ради меня и во имя моё, стоял как борец на защите справедливости и чужих поруганных интересов. Объяснял, как малышу. Какие к чёрту дважды два Ник? В понимании Вольха у поставленной передо мной задачки не было даже действия. Просто очевидный готовый ответ.

   - Ты называешь это добровольно? - Вольх, тихо матерясь, обещал убить Сана, вкопать в асфальт, отрезать хуй тупым ножом, заставить собирать собственные внутренности сломанными конечностями. Я даже и не знал, что он может исторгать такие страшные слова. - Этот ****, - Тут Вольх издал такое непереводимое склонение, что, прозвучи оно при других обстоятельствах, я бы записал.

   - Он, ****, тебя изнасиловал! О каком согласии можно говорить под воздействием наркоты? Это реальная статья. А ты пытаешься его оправдать. За что? За то, что тебе было хорошо? Да я тебе прямо сейчас могу вколоть дозу и сделать тебе такое небо в алмазах, что ты на коленях будешь за мной ползать. И помнить об этом тоже будешь месяца два. И хотеть ещё. Но это не будешь ты, Ник. Это просто твоё тело. И этот уёбок... Я его убью, - мрачно пообещал Вольх, когда его словарный запас иссяк, а я сидел и в ошарашенном понимании, осознавал, что Саня воздействовал на моё сознание, и что, действительно, все эти чувства, что это как пограничное состояние после пьянки, когда ты ещё не проветрился до конца. Вроде бы трезв, но ещё не трезв и позволяешь себе пороть и делать всякую хуйню, под воздействием бреда.

   А затем Вольх достал аптечку, теперь уже занимаясь конкретно ранами. Внешними: смазал и обработал царапины и синяки, в некоторых местах, просто заклеил пластырем, уже даже не матерясь, просто, раз в сотый повторяя, что если Сану и жить, то исключительно со сломанными костями и отбитыми почками. А потом Вольх потребовал развести колени.... Если бы он меня трахнул уже в тот вечер, наверное, я бы не простил никогда в жизни, тогда он ничем не отличался бы от Сани. Но Вольх действительно ничего не сделал. Осмотрел, прощупал аккуратно на предмет повреждений, без всякого подтекста, на какой либо интерес за исключением медицинского, потом нахреначил какой-то мазью, и вставил ракету в задницу. Убиться, бля. Семейные будни двух пидорасов.

   Я думал, Вольх теперь побрезгует прикасаться ко мне. После всего случившегося.

   А он застелил диван, разделся сам и лёг рядом, как в ту, нашу первую, совместную ночь, подтянул меня к себе и поцеловал взасос а-ля франсе, преодолевая слабое сопротивление и попытки объяснить, что я тут, бля, гвоздикой подрабатываю, трамвая жду и слоников считаю.

   Однажды Вольх скажет, что прошлое не имеет значение, имеет значение только будущее. Он был человеком, который умел смотреть вперёд и только вперёд. В отличие от него, Саня не забывал оглядываться назад.

   - Для того, что бы отомстить кому-то по настоящему, изощрённо, научись помнить и никогда не забывать, за что мстишь, - скажет Саня. Но всё это будет потом, спустя время, а сейчас прижатый к тёплому, почти горячему боку, в постели Вольх был как печка, засыпая, я слушал тихий уверенный голос.

   - Завтра остаёшься дома. Занятия в лицее пропустишь. Твою ж мать. С Саном я поговорю сам, - тихо отметил Вольх. - Больше эта сука к тебе не сунется. Это раз.

   - Вольх, погоди, ты не ...