Письма (СИ) - "Старки". Страница 16

— Адам, — проговаривает мое имя Ник, я даже вздрогнул, он впервые без прозвища обращается. — Представь себе человека, который мужчина до мозга костей. Он надежда своего клуба. Кулак пятнадцатилетнего Фары сотрясал взрослых спортсменов. Его не выставляли на соревнования только из-за недостатка лет, ждали шестнадцати. Представь себе человека, который был образцом для подражания другим мальчишкам, он молчалив, он неимпульсивен, он верный друг, никогда не подводил. Он нор-ма-лен! Такие и должны быть парни. И вдруг приезжаешь ты! И все рушится. Весь крепкий дом в тартарары! Каково это осознавать, что ты не-нор-ма-лен? Каково это во время утреннего стояка видеть не образ голой блонди с послушным ртом, а желтоватые блядские глаза и очертания мальчишеской фигуры? Думаю, что это ужасно, это раздирает. Он влюбился в тебя и стал ходить за тобой как тень, провожал тебя до дома. Стоял во дворе, тупо смотря на твои окна. Потом именно он узнал, что ты стал ходить на танцы. Подсматривал за вашими тренировками, пропуская свои. Его тренер попросил Макса узнать, почему Фара не ходит на бокс. И Макс рассказал об этом нам. Мы насели. Он признался…

— Мы были в шоке, — перехватил Макс. — А у Фары дрожали руки. Он рассказал и закончил свое признание, спросив, почему мы не смеёмся. А нам как-то не смешно… Он спросил, будем ли мы теперь с ним здороваться… Он спросил, что ему сейчас делать? Что мы могли ответить? Мы не могли брезгливо отвернуться, хотя в голову не вмещалось, как может быть такое! О подобной любви мы знали только теоретически, всегда смеялись и были уверены, что это где-то очень далеко и неправда, что это может быть только среди богемной тусовки, среди зажравшихся знаменитостей. А тут… Фара! Тот, который спас Ника, спрыгнув за ним с моста. Тот, который затащил меня в бокс, тем самым превратив из болезненного хлюпика в уверенного в себе чела. Тот, который всем нам давал списывать математику и физику…

— Ты, наверное, и не знаешь, что он до десятого учился очень хорошо. А как только ты к нам приехал, вдруг скатился! — перебивает Багрон. — Ты не замечал, что он списывал только у тебя? Ты, блядь, ничего не замечал! Он все уроки смотрел на твой затылок, он избил придурка Мурзина из одиннадцатого, который обматерил тебя в гардеробе. Он был один на один со своей зависимостью. Неужели бы мы его оставили? Мы ломали головы, как ему помочь? Наверное, надо было просто с тобой поговорить, но…

— Да! Это придумал я! Вы тогда вообще ничего дельного предложить не могли! — выкрикнул Эрик. — Первоначально план был прост. Начать гнобить тебя, чтобы тебе стало невмоготу! Чтобы ты перевелся в другую школу! Никто не отменял аксиому: с глаз долой, из сердца вон. Ты отравлял его своим существованием рядом. Стоило ему уехать на соревнование, ему становилось легче. Он сам так говорил. Сначала мы осуществляли этот план, не посвящая его. Но когда он накостылял Багрону и мне за то, что мы облили тебя раствором марганцовки со второго этажа, нам пришлось выложить все как есть. И он вдруг ухватился за эту мысль.

— Ты все рассказывай! — вступил Ник. — У тебя же тогда была великая теория!

— Она есть и сейчас! И это не моя теория. Воля к власти сильнее воле к жизни! Жестокость убивает мягкость! Я убедил Фару, что нужно демонстрировать жестокость, во-первых, для того, чтобы исключить проявления позорного неравнодушия к тебе, во-вторых, чтобы развивать волю к власти. Бей свою слабость! А его слабость — это ты… И потом, мы рассчитывали, что ты будешь униженно скулить, сопливо ныть, выглядеть при этом отталкивающе. А ты, блядь, не только не убрался из школы, но ещё и терпел, сжав зубы, отвечал нам, сверкая своими жёлтыми глазами, восхищал его ещё больше…

— Пойми, — продолжает Ник, — о тебе мы думали меньше всего. Ты нам никто! И даже так: ты нам враг! Свёл с ума нормального парня, виляешь своим задом, заводишь его своим прищуром, волосы отрастил, чистой воды голубой… Тебя не было жалко! Мы думали, что так спасаем друга. Правда, сбой случился под Новый год. Мы на физре организовали гонки за тобой, ну… мы тогда спиртовыми нестирающимися фломастерами тебе похабно лицо разрисовали. Ты сопротивлялся, как чёрт. Пришлось врезать. Врезал Фара. И тогда же он исчез. Мы его искали две недели. Нашли в каком-то наркошинском притоне, в ауте. Он сорвался. Глотал какие-то таблетки, запивал водярой. Увидел меня, заплакал. Сказал, что не вернется, что виноват перед тобой, что в притоне ему лучше, ничего не гложет. Короче, мой отец помог тогда. Мы в долгу перед Фарой! Ринат лечился от депрессии. Помнишь, его месяц не было в школе?

Я кивнул. Действительно, под Новый год эта компания раскрасила мне лицо, изобразив ресницы, губёшки, сердечки и написав на лбу заветное «блядь». Я пробовал стирать даже ацетоном и бензином, но слабые следы оставались еще дня три. После я не видел Фару. Сказали, что он перепил то ли в Новый год, то ли в день рождения.

— После лечения он перестал следить за тобой, перестал подсматривать, он погрузился в бокс. Он культивировал в себе злость к тебе. И если участвовал в издевательствах, всегда получалось жестко. Он по-другому и не умеет… В какой-то момент мы даже подумали, что он переступил через свои чувства. Поборол! А теперь я думаю, что он именно тогда стал писать эти письма.

— Наверное, ему врач посоветовал, – предположил Макс. - Я знаю, есть такой способ избавления от фобий и маний — обращаться к объекту мании на бумаге. Изливать себя. Мы не знали о письмах… Да и вообще, ты прав, то, что мы затеяли – долбоёбство!

— А что нужно было делать? — заорал Бетхер. — Лютику рассказать? И он бы лёг под Фару? Сомневаюсь! Да если бы мы рассказали, Фара бы нас собственными руками порешил!

— Что сейчас орать-то? — отрезал Ник. — Короче, Лютик! Мы не догнали вчера Фару. И он пропал. Его не было дома эту ночь! Тетя Аня, его мама, в панике. Говорит, что он прибежал вчера вечером, что-то поделал у компьютера. Поцеловал её и мелкого брата. Сказал, что надо сходить в одно место. Он ничего не взял с собой! Даже без паспорта! Он не вернулся, и мы искали всю ночь. Результат — «ноль». Тетя Аня с утра была в полиции. Там, несмотря ни на что, приняли заявление. Но судя по этому письму, Фара решил не возвращаться. Он ушёл из-за твоего вчерашнего выступления.

— То есть это я виноват? — наступаю я на Ника.

— Да не стони! Никто тебя не обвиняет! — злится Ник.

— Почему ты решил, что это я писал тебе письма? — быстро говорит Макс, встревая в разгорающуюся перепалку.

— Твой гель пах так же, как его кожа!

— Это его гель! А не мой!

— Я случайно слышал разговор и понял, что ты не участвовал в драке! А на губе пластырь! А я прокусил ему губу!

— Он тоже не участвовал в драке. Он попросил нас ему подыграть. Не бить же меня, чтобы ссадину изобразить! Вот я и налепил пластырь.

— У тебя на шее цепочка с квадратным крестиком…

— Мы купили в Калининграде одинаковые, когда там были летом на соревнованиях.

— Ты… ты ухаживал за мной, когда я болел!

— По его приказу, так как его вообще не было в городе. Ты бы подумал башкой! Кто, кроме него, смог бы тебя затащить на пятый этаж?

— Я думал. Я только и делал, что думал! Я думал, что чувство вины придаст силу любому. И не смейте меня обвинять! Я не сделал ничего, чтобы он влюбился! Более того, я не смеялся над ним, когда он стал писать письма. Я согласился встретиться. Я… я… я дурак…

Затыкаю ладонями уши, сжимаю виски. Ничего не хочу видеть, слышать, знать! Пусть уходят! Почему он не пришел сам? Его так задели мои слова? Его оскорбило то, что я «предпочел» Макса, а его кандидатуру рассматривал в качестве нелепой шутки! Это как Катька сказала – «не Фаре же предлагать играть Снегурочку!» Не Фару же любить!

Все молчат. Все смотрят в пол. Слышно, как у соседей орет телевизор. Бодрыми фальшивыми голосами дикторы будят людей, втирая позитивные новости и бесполезные советы.

— Что теперь делать-то? — вопрос Бетхера звучит безнадежно безответным.