Крещендо (СИ) - "Старки". Страница 20

— Ну, Али, мы тебя здесь плохому научим!

Банку с энергетиком Май у меня забрал, предлог отличный — мал ещё!

Разрываясь между классикой и репетициями с рокерами, не успеваю делать все остальное. Схлопотал двояки по алгебре и по физике. Не выучил очередной фрагмент Грига, не позвонил маме. Придя домой, рухнул в сон одетым, хотя снилось, что я голый. Проснулся утром совсем не отдохнувший. Нужно к Лидочке ехать, слишком давно я с ней не был. Соскучился.

В школе нашёл Мая и попросился прийти. Он предложил сразу после школы, а вечером в студию. Блин, опять без домашки!

Ждёт меня после уроков у выхода. Мне кажется, что вся школа с придыханием за нами наблюдает. Как он перехватил у меня рюкзак, как вдруг мне куртку стал застегивать, как, получив по рукам за это, ласково улыбнулся, как дверь мне открыл и первым пропустил. Я пихнул локтем ублюдка около мотика:

— Какого черта ты выставляешь меня девчонкой!

Тот только ухмыляется.

Мы заезжаем ко мне за нотами и за анечкиным обедом, а потом к Маю, как обычно — занимаюсь около двух часов, разбираю заданное Гельдовичем. Ощущение, что Лидочка на меня обиделась, звук кажется каким-то глухим, дутым. Бросил скрипку у монстра дома, позволил прикасаться к ней чужим пальцам. Уговаривал Лидочку потерпеть, дул в эфы, грел щекой деку. На этом месте в лоб мне прилетел комок из смятой бумаги. Злобный зрителе-надзиратель Май не желает, чтобы я проявлял какие-то чувства к Лидочке. Играю дальше, скрипка постепенно ожила и простила меня. Сегодня сложнейший фрагмент на четвертой октаве, опять с крещендо, а без фортепьянной поддержки сложно. Ритм считаю себе сам, а он у Грига непростой.

Через два часа, когда я, видимо, уже достал высокими нотами бедолагу Мая, тот остановил Грига.

— Теперь что-нибудь для меня.

Я к этому был готов, прихватил с собой ноты адажио Антонио Вивальди. Партия скрипки - ведущая, простая, на легато, в миноре, но с какой-то не похоронной, а светлой грустью, от Альбинони отличается настроением. Эту вещь я играл в прошлом году на выпускном, причём с папой, он согласился на вторую роль, ради такого случая. А раз с папой, значит, произведение отточено! Безусловно, это адажио — шедевр, певучее, пронзительное, с длиннющими тактами, парными разнооктавными переходами, с осенним дождливым настроением. Мелодия такая, что хочется подпевать, хочется, чтобы она не заканчивалась, а переливалась в груди долго. Хочется, чтобы никого не было рядом, чтобы всё заглохло и сгинуло, чтоб только музыка наполняла жизнь. При этом музыка без крещендо, без разрыва аорты. Вивальди стирает суету, знакомые лица, звон денег и шум улицы, адажио, как медитация. Жаль, что короткое, меньше пяти минут. Завершаю классически. Смотрю на Мая.

В этот раз не отворачивается. Он просто, по-моему, не понял, что музыка прекратилась. Смотрит в одну точку, недвижен и просветлен, как будда. Закусил нижнюю губу, и выражение лица от этого стало каким-то детским. И долго он будет в ауте?

— Ээй! Ку-ку! — машу я ему смычком, и Май сдувается, выдыхая, в глаза возвращается сознание, ладони протирает о колени.

— Мышонок, ты специально такие произведения подбираешь для меня?

— Какие?

— Такие, что мозг выносят!

— Классный анализ произведения! Я играю то, что мне нравится. Не гаммы ведь тебе показывать… Хотя в следующий раз Бартока буду играть, мне «Румынские танцы» повторить нужно для концерта, если, конечно, меня оттуда не выгонят с такой рожей!

— Нам скоро в студию, клади скрипку и подойди ко мне! — командует Май.

— Блин! Тебя даже Вивальди не берёт! — расстроено говорю я, резко меняя настроение и тему. Сейчас потребует расплаты! Раздраженно подхожу к нему. — Что сегодня? Сто тридцать поцелуев?

— Один. Сам. Только настоящий. За чмок в лоб получишь!

— Ты в курсе, что я не умею, не так ли?

— А ты постарайся, вспомни, что и как я делал!

Может, это даже лучше, нежели бы он опять поселился в моем рту! Я-то быстро управлюсь! Только вот краснею стремительно и не могу оторвать взгляд от его губ.

— Ты наклонись тогда, — хрипло велю я.

— Я лягу, и тебе будет удобнее! — и валится на чёрный матрац, расправив руки в стороны, как птица. — Я твой!

Я сползаю вниз, на краешек матраца, медленно приближаюсь к нему, разглядываю губы. Как-то надо начать? Не знаю, куда деть руки. Май вдруг хватает меня за рубашку и притягивает к своему лицу ближе! Руки сразу нашли себе место — на его груди, так как я просто на него практически упал. Да, так легче. Целую. Как он там делал? Обхватываю его мягкие губы в свои, прижимаю, несильно втягиваю, отпускаю, прикусываю нижнюю губу зубами и ласкаю её языком. Скользнул языком по десне, ещё раз обхватил открытым ртом. Наверное, всё? Но Май так не думает, его руки уже на мне — на спине и на затылке. Оторваться от его губ трудно. И пока невозможно! Это ощущение напоминает жажду, если сильно хочешь пить, то без остановки выпиваешь целый литр и не можешь остановиться! Безвкусная вода кажется восхитительной! И я не смог остановиться, присосался к его губам, как пиявка, и не могу отцепиться! Губы — та же кожа, но кажется вкусной, солёной, деликатесной! А Май еще зубы разжал, приглашает внутрь. Нет, туда страшно, еще откусит мне язык! И тогда он сам выступает мне навстречу, разворачивается на матраце так, что я уже под ним, и завершает начатое неумелым дилетантом! Вытаскивает из меня язык и похотливо шершавит его, губами, зубами и своим языком. Отрывается от меня очень резко, почти отталкивает:

— Всё! Молодец! Добрый ротик!

Меня передёрнуло. Я слышал уже эти слова.

— Май, — тихо произнес я, — ты в следующий раз потребуешь, чтобы я, как Никита… это… взял… ну, орально?.. Если это так, я не приду… Я не смогу. Скажи мне сейчас.

Он замолчал, соображает что-то.

— Обещаю, что не потребую. Но… когда-нибудь ты сам захочешь попробовать! Тогда пусть это будет со мной! Я тебя успокоил?

— Никто в здравом уме не захочет брать в рот!

— Так я про здравый ум и не говорю! Вдруг ты влюбишься?

— В тебя???

— А что, в меня нельзя влюбиться?

— Нельзя! Выпусти меня, и поехали уже в студию!

Вижу, мой рокер как-то приуныл. И на репетиции вместо меня язвил и орал на бедных парней так, что я прижал свой хвост и мирно осваивал соло для «Тучи». На репетиции в этот раз был еще один парень - не из школы, из клуба, некий Гарик. Слушал, шутил, жал руки, хвалил, обещал транспорт для инструментов и бесплатный «допинг» для музыкантов.

Выступаем в субботу. Не знаю даже, какое чувство преобладает во мне: отвращение или страх перед таким «концертом». Предчувствие, предчувствие беды.

***

В клуб «Пели-кан» выезжали из студии. Парни грузили инструменты, оборудование, пересчитывали шнуры, разъёмы. Я ел чипсы. В клубе ещё долго всё устанавливали, проверяли, настраивали. Успели что-то поиграть. Один из работников «Пели-кана» провел нас в маленькую комнатку без окон с зеркалом, диваном, столиком, сказал, что это «артистическая». На стол водрузили бутылки с пивом, банку растворимого кофе, клубные стаканы. Гарик торжественно передал Маю небольшой темный пакет, при этом предупредив:

— Здесь не курите, а то не выветрится, встрянем по полной! Выходите к запасному выходу!

Парни очень возбуждены. Говорят громко, матерятся по делу и просто так, типа незаметно смотрятся в зеркало. Все в джинсах цвета бомжатской жизни, у всех чёрный верх. Капитоша в черной кожаной тужурке с клепками и цепками на голый, волосатый торс, Эсэс в откровенно драной футболке с каким-то каббалистическим символом, Кабыкин в черной жилетке с махрами на плечах, Женька в черной футболке и в черной расстегнутой рубашке поверх, Май в каком-то чудном кожаном жакете с воротом-стоечкой и вязаными рукавами! Мне было приказано надеть «мусорные» джинсы и чёрную рубашку. Короче, уродство!

В ожидании публики парни распили по пиву, выходили курить, при этом брали гариковский пакетик. Через час ожидания все смеялись ещё громче, матерились выразительнее, прикладывались к пиву еще чаще, махали руками, как-то дёргано двигались. Все, кроме меня. Я был подавлен, стал грызть ногти, верный признак стресса. Май это видел, пытался меня растолкать, шутил, ерошил волосы и даже предложил пива. Я отказался. Тогда он сел рядом обнял по-дружески за плечо, инструктировал: