Черный принц - Демина Карина. Страница 104

Кейрен в доме, и надо ему помочь, иначе…

— Какая-то ты бледненькая. — Грент легонько шлепнул по губам, и если бы не рука в волосах, Таннис упала бы. — Немощная… и вправду приболела? Это будет печально, если ты загнешься от болезни.

— Если вы не выйдете немедленно, я… — Марта вцепилась в рукав Грента.

Старуха в смешном платье из розовой парчи.

…в зверинце Кейрен показывал розовых фламинго, располневших и грязных, словно сшитых из перьевых лоскутов, и Марта похожа, толстый старый фламинго.

— Я Освальду пожалуюсь.

— Жалуйся, — бросил Грент, но руку разжал и толкнул в грудь, опрокидывая Таннис на кровать. — Но мы ведь оба знаем прекрасно, что ему не до того…

Он наклонился, дохнув в лицо табачной вонью, и вытер пальцы о ночную сорочку.

— Не надейся, детка, что я о тебе забыл.

— Осмелел, — буркнула Марта, когда Грент отступил к двери. Выйти он не вышел, прислонился к косяку, скрестив руки, и смотрел… — Ничего, и на него управа найдется…

Марта вытащила из шкафа свежую рубашку.

— Отвернись!

Грент сделал вид, что не слышит.

Плевать на него. Забыть. И стянуть влажную, пропитавшуюся испариной ткань. Кожа мгновенно покрывается сыпью, и теплые салфетки, которыми Марта вытирает пот, не помогают. От них только холоднее.

Хорошо.

В голове проясняется. И злость тоже помогает. Чай пить нельзя, но откажется — и Грент с преогромным удовольствием вольет этот чай в горло. Иначе надо, но…

— Кушай, деточка. — Марта помогает пересесть в кресло и заботливо набрасывает на плечи собственную шаль, некогда розовую, пуховую. Пух вылинял. Цвет поблек. К растянутым ниткам приклеились крошки печенья. От шали воняло плесенью и сердечными каплями.

— Кушай. — Марта сунула в руки высокую миску. — Тебе надо…

…надо, чтобы были силы.

Ложку. И еще, вкус почти не ощущается, только то, что суп жирный и этот жир оседает на языке. Он покрывает нёбо, и само горло, и кажется, желудок тоже. Но Таннис послушно глотает.

Ложку за ложкой.

Закусывает кисловатым хлебом.

И старается не думать о Гренте, который следит… почему он?

Освальд обещал…

…нельзя верить. Не друг.

Не враг.

Кто?

— И печенье, печенье попробуй… а я тебе волосы расчешу… вот так, а то спутаются, обрезать придется… а жаль, мягкие какие…

Марта что-то еще лопотала о волосах и гребнях, о лентах, которые она любила, но собственные ее косы давно поредели. Да и в ее ли годах о лентах думать? Таннис слушала, глядя в мутное зеркало, не видя в нем себя, но лишь Грента.

Не уходит.

Почему он не уходит? Не верит, что Таннис и вправду слаба?

— Он сволочь, — доверчиво сказала она Марте.

— Еще какая, — ответила та, не уточняя, кого именно Таннис имела в виду. И наклонилась, пытаясь поймать непослушный локон. — Мальчика я выпустила.

Что?

Таннис показалось, что она ослышалась.

…выпустила…

…старуха в розовых платьях, с круглым нарисованным личиком, на котором давным-давно прижилась виноватая улыбка.

— Сказала, чтобы уходил… он вернется за тобой.

Ушел.

И вернется.

И значит, все будет хорошо, если… нет, зачем Марте лгать?

— Ульне умирает. — Она бросила быстрый взгляд на Грента, казалось, потерявшего всякий интерес к тому, что происходило в комнате. — Всем не до того… я знаю этот дом, девочка. Я очень хорошо знаю этот дом…

Она положила гребень перед Таннис.

— Освальд разозлится, — одними губами произнесла Таннис.

— Еще как. Он меня убьет. Он давно собирался, но Ульне ко мне привыкла. А он ее и вправду любит. Но Ульне не сегодня завтра умрет.

Марта вздохнула и поправила шаль, подхватив длинные ее хвосты, завязала узлом.

— И я с ней… так оно, может, и правильно будет. Всю жизнь вдвоем.

Грент отлип от стены.

— А ты пей чай. — Марта улыбалась широко, радостно, только руки ее, лежавшие на плечах Таннис, мелко дрожали. — Пей… так оно для всех будет лучше.

И Таннис безропотно приняла чашку.

Кейрен ушел.

Вернется.

А она подождет его на берегу… на белом-белом берегу, на котором в шахматном порядке лежат перламутровые раковины. Здесь море пахнет молоком и медом, а на песке остаются глубокие следы.

Кейрен найдет ее.

Когда-нибудь.

ГЛАВА 33

Кэри снились вороны. Черные-черные вороны с острыми перьями. Они кружили, заслоняя небо, и смеялись над Кэри.

— Кыш, кыш! — Кэри взмахивала руками-крыльями, но взлететь не могла.

Жарко.

И окно приоткрыто, тянет сквозняком, но ей все равно очень жарко.

Брокк ушел.

Куда?

Голова раскалывается просто и жажда мучит. Наверное, Кэри заболела. Конечно, иначе отчего комната так кружится? Стоять невыносимо тяжело. И она садится, вернее падает на кровать.

…ерунда какая, последний раз Кэри болела… давно болела.

— Ты проснулась? — Брокк явно всю ночь не спал.

Работал? Заработается он когда-нибудь. Глаза вон красные, воспаленные.

— Как ты себя чувствуешь? — Холодная ладонь легла на лоб.

— Лучше.

— Голова кружится?

— Кружится, — согласилась Кэри. С ним легко соглашаться, и хорошо бы, чтобы он не уходил. И хмуриться перестал.

— Пить?

— Хочется.

— Кэри… послушай меня, пожалуйста. Тебе нельзя пить много. И нельзя пить воду.

— Почему?

…потому что болезнь эта очень странная. И внезапная. Несвоевременная, хотя вряд ли в принципе существуют своевременные болезни. Но эта непонятная слабость и боль в висках, собственный пульс стучит быстро, мелко… мешает сосредоточиться.

— Что со мной?

— Ты заболела, но ничего серьезного…

…ложь. А прежде Брокк ей не лгал, и оттого вдруг становится страшно. Кэри пытается сжать пальцы, удержать его руку, но пальцы ее не слушаются.

— Ты поправишься. — Брокк, наклоняясь, целует в лоб. — Обещаю, Кэри. Ты поправишься и очень скоро. Верь мне.

Ей хочется, но страх не позволяет. И страх заставляет просить:

— Не уходи.

— Я должен. Я скоро вернусь. Обещаю, что ты соскучиться не успеешь.

Брокка выдает голос, нервный, нарочито-ласковый.

— Все серьезно, да? — Ей приходится отпустить руку.

— Все серьезно, — эхом отзывается он. — Ты меня простишь?

— За что?

— За то, что не уберег.

Рядом с ним страх отступает, и Кэри обнимает мужа, прижимаясь к плечу, от которого пахнет серебром и еще канифолью. Кажется — бертелью, которой он стекло заваривает.

— Я должен был отправить тебя в Долину… или на край мира…

— И что бы я там делала одна? — Улыбаться тяжело, она словно сама обманывает его этой улыбкой, на которую едва-едва хватает сил.

— Жила бы. — Брокк целует раскрытые ладони. — А теперь закрывай глаза…

— Ты расскажешь мне сказку?

— Обязательно. О чем?

— О драконах. Ты начинал вчера, я помню… знаешь, я ночью вновь летала. Только у моего дракона были черные крылья. Это неправильно. Чернота — для воронов…

— А какие крылья ты хочешь?

— Белые. — Кэри зевнула, неудержимо проваливаясь в сон.

Все-таки странная эта ее болезнь…

Белые крылья — у чаек. И Сверр, забравшись на парапет, руки раскрыл. На ладони его — куски хлеба, и чайки подлетают, кружат над Сверром, а хлеб не берут. Кэри сидит в тени, но даже в тени ее мучит жара. Соломенная шляпка не спасает от солнца, и к вечеру нос снова обгорит.

…или руки.

Чешутся жутко, Кэри скребет их, оставляя на коже красные полосы. Наверняка за них станут ругать, да и сама она понимает, что расчесывать руки некрасиво. Но зуд сильнее разума.

— Прекрати. — Сверр сбрасывает хлеб, и чайки, еще недавно не обращавшие на него внимания, сплетаются визгливым комом. — Ты ведешь себя как ребенок.

— Я и есть ребенок.

Здесь, во сне…

…они никогда не были на море, чтобы вдвоем. И сейчас он выглядит взрослым.

Белая рубашка. И белые волосы, стянутые в хвост. Лицо тоже белое, искаженное болью.