Черный принц - Демина Карина. Страница 31

Репортер чихнул и задышал чаще, он хватал пропахший керосином воздух ртом. Вспомнились вдруг огромные карпы, которых разводили в прудах за городом. Над прудами построили ажурные мостики, и карпы, поднимаясь к поверхности воды, следили за гуляющими. Кэри еще шепотом спросила, не выпрыгнут ли… карпы были древними и огромными, покрытыми чешуей-черепицей.

— Значит, в честь жены… — Репортер покосился на Лэрдис, которая сидела прямо, глядя на собеседника. А финансист, отчаянно сражавшийся с испариной, что-то тихо ей говорил.

Он человек и богат, но… когда Лэрдис привлекало богатство? Для нее все — игра: и полет, и дирижабль, и сам Брокк. Ковровая охота, в которой она себе не откажет.

Просить о пощаде бесполезно.

И что остается?

— Моя жена вложила немало труда в этот корабль. — Брокк с нежностью провел по спинке диванчика ладонью. — Имя — это меньшее, что я мог подарить ей…

Только кому это интересно?

И кто поверит Брокку?

Инголф выбрался в гондолу и, попытавшись вытереть руки, которые по локти были в масле, буркнул:

— Запускай.

Он тер и тер ладони, но лишь размазывал масло, которое пропитало и рукава рубашки.

— Протечка… уже нет… проветрить бы тут, а то задохнемся.

Репортер уступил место на низком диванчике, но садиться Инголф не стал, стянув рубашку, он вытер ею руки, и шею, и волосы, которые утратили блеск, но обрели характерную маслянистую желтизну.

— Проклятье, ощущение, что я искупался в чане с этой дрянью. — Он долго тер голову, с каждой секундой раздражаясь все больше. — Ванны здесь, конечно, нет?

Подали кувшин с водой и таз.

— Она не рассчитана на столь дальние перелеты…

…и запас керосина должен был быть выработан на две трети, если не больше.

— Понимаю… ненавижу, когда шкура липкая… леди, если вас что-то не устраивает, отвернитесь. — Инголф оскалился, и Лэрдис отвела взгляд. — Не люблю женщин, которые полагают себя центром мироздания… впрочем, и мужчин тоже.

Он сказал это достаточно громко, чтобы быть услышанным.

— Что вы, господин Инголф, — тотчас отозвался инженер, — госпожа Лэрдис своим присутствием украсила полет…

— Из украшений я предпочитаю цветы.

Инголф отмывался долго, раздраженно фыркая и пытаясь унять живое железо, которое проступало то на шее, то на плечах, покрывая кожу даже не рябью — плотной темной чешуей.

Был долгий день, когда время замерло, и стрелки на почерневших, словно покрытых окалиной часах застыли. И Брокк, разглядывая эти часы, вспоминал ярмарку, цветные шатры и широкие прилавки, ряды со сладостями и лентами, пуговицами всех цветов и размеров, шкатулками из кости и янтаря, красного, живого бука и дерева обыкновенного, но выкрашенного травяными отварами… всегда найдется кто-то, кому легко продать подделку.

И на этой ярмарке Кэри нашла часы, а еще деревянного пса, вырезанного столь умело, что казался он едва ли не живым.

…белое блюдо, которое расписала старуха, она сидела на платке, подогнув ноги, и на коленях ее стояли дощечки, а на дощечках — глиняные плошки с красками. Рисовала старуха пальцами, и это само по себе казалось волшебством. Кэри же, взяв Брокка за руку, прижавшись к плечу, смотрела, как распускаются на белом фаянсе цветы.

И блюдо несла бережно.

Это блюдо было ей дороже всего заводского фарфора…

…она замолчит. Закроется обидой.

И будет права.

Брокк потер глаза, которые горели.

— Выпей. — Лэрдис подала высокую кружку. — Ты ничего не ел…

От сытости потянет в сон, и объективных причин не спать у Брокка нет, но… страшно закрыть глаза, кажется, стоит на миг расслабиться, и произойдет непоправимое.

Уже произошло.

— Выпей, — повторила Лэрдис, вкладывая кружку в руки. — И успокойся. Я поняла, что ты мне больше не рад.

— Прости, но…

— Не прощу. — Она присела рядом. — Но пойму. И не стоит переживать, я не собираюсь докучать тебе. В конце концов, мужчина, пытающийся завоевать женщину, — это нормально. А вот женщина, которая, позабыв о гордости, бегает за мужчиной, — это… смешно. А я ненавижу быть смешной.

В кружке оказался кофе, крепкий, едва ли не до черноты.

— Если я скажу, — Лэрдис смотрела мимо него, в окно, за которым не было ничего, помимо бескрайней дикой синевы, — что сожалею о нашем расставании. И о том разговоре, ты поверишь?

— Нет.

— Правильно. Не следует верить женщине. Мы слишком непостоянны. А когда кажемся иными, то… это лишь часть игры. К слову, я рада, что решилась.

— На что?

— На полет. — Она поднялась й, прикрыв рот ладошкой, сказала: — Но все-таки он утомителен. Не проводишь до каюты?

Нет.

И да. Ему придется играть в гостеприимного хозяина по нотам приличий, нарушить которые здесь и сейчас немыслимо. В узком коридоре Лэрдис зябко поводит плечами.

— Полагаю, просить тебя помочь с одеждой не следует?

— Не следует.

— Жаль. — Она накрыла ручку двери ладонью. — Когда-то ты весьма ловко с ней управлялся, но иди, не смею задерживать. Я угадала, отказавшись от корсета, а с остальным как-нибудь справлюсь.

Следовало уйти, но Брокк медлил.

Любит ли он ее?

Помнит, да. Ее сложно забыть, она — осколок металла, что вошел в сердце и пробил насквозь. Остался, зарос живым, и сердце бьется, работает, но осколок не исчез.

— Уходи, — шепотом произнесла она, потянулась к лицу. — Уходи, пока я еще согласна тебя отпустить.

В тени коридора Лэрдис выглядит старше. Она потускнела, и Брокку хочется коснуться волос, убедиться, что и вправду утратили они позолоту, провести пальцами по щеке, влажноватой, утомленной, стирая пудру, ту самую, с тонким ароматом лаванды.

Вернуться в прошлое.

Вернуть.

Навсегда и… вместе до самой смерти, чтобы в один день…

И будь что будет.

…не будет ничего, кроме пустоты.

— Уходи. — Она сама касается его. Пальцы замирают на висках, дрожат, словно Лэрдис замерзает. И запах, сладкий, нежный запах… — Я не хочу тебя отпускать…

…снова игра, но на сей раз без него.

— Прости.

Он отступает, разрывая прикосновение. Отступить, оказывается, просто. Сожаления нет. И раздражения тоже. Обида и та ушла, расплавился железный осколок, освобождая.

Эта женщина была чужой.

Она улыбается, виновато и растерянно, сама не в силах поверить, что он, Брокк, и вправду готов уйти. И протянутая рука, замершая в воздухе, падает, теряясь в складках пышной юбки.

— Наверное, это правильно. — Ее плечи поникают. — У тебя своя жизнь… и смешно было бы ждать иного. Ты и без того дал мне многое…

— У тебя своя жизнь… — Его слова — лишь эхо сказанного Лэрдис.

— В ней не осталось ничего. — Она сама пятится, спиной касается двери и руки прячет. Выглядит растерянной и… жалкой? — Если бы ты знал… впрочем, хорошо, что не знаешь. Жалость унижает.

— Понимаю.

Затянувшийся разговор. Струна из слов, которой давным-давно следовало бы разорваться, и все-таки разрыв этот пугает неотвратимостью. «Янтарная леди» дрожит, дрожь ее передается Лэрдис.

— Я смешна?

— Нет.

— Смешна… и твой друг это видит.

— Инголф? Он мне не друг.

— Не важно… я могу притворяться сильной… и равнодушной… я ведь хорошо умею притворяться, если ты помнишь, конечно.

— Помню.

…знает. И почти восхищается новой ролью, которая наверняка дается Лэрдис немалым трудом.

— Порой я сама забываю, где я настоящая… потом вспоминаю, конечно. Или мне лишь кажется, что вспоминаю… и думая о нас, я… я ошибалась, но некоторые ошибки нельзя исправить, верно?

— Пожалуй.

— Иди уже… не заставляй меня передумать.

Идет. И струна натягивается до предела, она рвется беззвучно, но еще болезненно, и Брокк, отведя взгляд, сбегает. Ему немного стыдно и за свой побег, и за облегчение, которое он испытывает. Все, что должно было быть сказано, они сказали.

…он сказал. Но был ли услышан?

Брокк все-таки, наверное, придремал, потому как, очнувшись от прикосновения стюарда, увидел потемневшие окна. И долго не мог понять, о чем говорит человек, а он как назло разговаривал шепотом.