Черный принц - Демина Карина. Страница 81

Ушел, не дожидаясь ответа. Исчез на несколько дней, каждый из которых был вновь похож на предыдущий. Единственное, ей и вправду доставили каталоги, и по вечерам Таннис листала их, разглядывая картинки, пытаясь представить ту самую комнату в доме на берегу.

В доме, которого она никогда не видела.

…в ночь перед Рождеством Таннис проснулась от скребущего мерзкого звука. Ветки старого вяза терлись о стекло.

Не ветки.

Кейрен.

Он забрался на широкий подоконник, устроившись меж двух горгулий. И когда Таннис не без труда распахнула старую раму, попросил:

— П-пусти п-погреться… пожалуйста.

ГЛАВА 26

День как преддверие ночи.

Короткий, обрезанный, всего-то час между рассветом и закатом, когда недогоревшее солнце тлеет алым углем. Небо серое, ноздреватое, как недопеченный хлеб.

Широкие горловины огненных ваз. Вяжущий запах ароматного масла, которое подняли из подвалов загодя. Сосуды с узкими журавлиными шеями стоят в холле.

— Хороший праздник. — Гость появляется незваным, но Брокк, странное дело, рад его видеть. — Здравствуйте, мастер. Пусть ночь будет мирной.

Гость протягивает деревянный солнечный круг с темными вставками смолы.

— Покоя душам ваших предков, Олаф. — Брокк принимает дар. — Чем обязан?

— Позволите? — Олаф становится на колени перед кувшинами, проводит над каждым ладонью и кивает: — Этот гореть не будет.

— Откуда…

— Знаю, просто знаю. — Он жмурится.

Изменился за год. Повзрослел. И постарел, пожалуй, в длинных волосах появились седые пряди, а глаза Олафа запали.

— Вам хуже?

— Для меня это тяжелые дни. — Он вытирает со щек испарину. А ведь одет-то легко, не по погоде. Рубашка и жилет из белого пике. Новомодный каррик [11] горчичного цвета перекинут через плечо, из карманов брюк выглядывали желтые перчатки. — Много живого огня вокруг… тяжело сдержаться. Обычно я уезжал. Но сейчас, сами понимаете…

Королевское приглашение, от которого не получится отказаться.

— Мастер, — Олаф рассеянно гладил выдавленные узоры на жилете, — я пришел сказать, что… знаю, вы поймете правильно. Хотелось бы думать, что поймете.

Он дышал мелко, часто и в целом выглядел совершенно больным.

— Жила волнуется. Нет, не так… она предчувствует. Ей больно, мастер. А я слышу эту боль! — Он почти выкрикнул и зажал уши ладонями. — Она внутри меня. В голове. И ночью я сгораю. Я счастлив, что способен гореть… я смотрю, как моя кожа плавится, как тело становится пеплом, и смеюсь… просыпаюсь от смеха, мастер. Родители вызвали доктора, но он ничего не способен сделать. Опий предлагает. А я не хочу пить опий! Я знаю, что не поможет… мне надо уехать, но она не отпустит. И Король тоже… он думает, что это я собираюсь взорвать город.

Олаф? Почему бы и нет, не ради глобальной идеи или сомнительной выгоды, но лишь затем, чтобы выпустить пламя на волю.

— Я не настолько еще сошел с ума. — Он сел на пол, скрестив ноги, стянул туфли и носки, оставшись в брюках со штрипками. — Видите?

Изуродованная рыхлая кожа, стянутая рубцами ожогов. И ступни выворачиваются, изгибаются длинные пальцы.

— Танцевали на углях?

— Что-то вроде, — слабо улыбнулся Олаф. — Пытался… поговорить с огнем. Раньше у меня получалось. Я ведь на пожарах год провел… знаете, когда видишь, на что огонь способен, день изо дня… нет, он по-прежнему красив, я не видел ничего красивей пламени. Оно всегда разное… как лицо… женское лицо. Она капризна, но… меня любила.

Он разминал ступни.

Нелепая картина: потерянный мальчишка, который сидит на полу чужого дома, босой, растрепанный, и трет изуродованные пламенем ноги.

— Четыреста сорок два пожара, мастер. — Олаф отпустил ноги и вытянул их. Он шевелил пальцами, и, кривые, переломанные какие-то, мизинцы подергивались. — За год я потушил четыреста сорок два пожара. Это много, да?

— Да.

— В этом городе постоянно что-то горит. Как правило, людские кварталы. У них дома стоят тесно, и если где-то загорается, то прихватывает и соседей. А загорается постоянно. Вы знаете, что они зимой замерзают? Редко кто может позволить себе нормальную печь. Жгут уголь. Или дрова. Или вовсе все, что под руку попадет… дымоходы не чистят. Задыхаются в огне. Инголф сказал бы, что сами виноваты, и прав, виноваты, но… они же замерзают.

— Вы сейчас тоже замерзнете.

— Пускай. — Олаф отмахнулся от протянутой руки. — Она меня больше не любит. А родители, если поймают, запрут. Я не хочу снова оказаться в сумасшедшем доме.

Он обнял себя, сунув нервные пальцы в подмышки.

— Как давно вы не появлялись дома?

— Давно… неделя… или две… доктор пытается влить в меня опиум. А я не сумасшедший. Просто она больше меня не любит. Вы же понимаете, какое это горе, когда ваша женщина вас не любит.

Брокк сел рядом.

— Олаф…

— Нет, я еще не все сказал. — Он вцепился в волосы и дернул. — Проклятье, тяжело сосредоточиться, когда этот гул в голове. Жила прорвется… вы ведь помните, что пламя делает с людьми? Не бывает пожаров без жертв. А я отбирал у нее игрушки. Она позволяла пройти… месяц тому многоэтажка вспыхнула… Нижний город. Никто не любит спускаться в Нижний город, да и какая разница, сколько погибнет? Десятком больше, десятком меньше, а людей много… я полез. Пламя отступало. Оно слышало меня. Подчинялось. И я вытащил… кого успел, того вытащил. Меня все равно боялись, и… я ведь пес… одна старуха даже прокляла, решила, что я виноват… дом вспыхнул, и я виноват.

— Олаф, все хорошо.

Брокк взял мальчишку за острые плечи и хорошенько встряхнул, голова Олафа запрокинулась, и на растянувшейся коже проступил узор рубцов.

— Почти сошли, да? — Олаф потрогал их пальцами, словно проверяя, на месте ли. — А я девочку вытащил… смешную… рыжую, как пламя. У нее на лице веснушки. Вот тут.

Он коснулся носа.

— Глаза и те рыжие… она одна выжила и, кажется, сошла с ума. Но я не отдам ее врачам.

— А что сделаешь?

— Не знаю пока. Наверное, себе оставлю. Рыжая ведь, как пламя. — Он вдруг улыбнулся и, вывернувшись из захвата, встал. — Не обращайте внимания, мастер. Со мной случаются… приступы. Сейчас чаще, огня вокруг много. Я снял для нас баржу… она древняя и почти разваливается, но на воде огня нет. Она все еще боится огня. И я теперь тоже. Как вы думаете, пламя способно ревновать?

— К человеку?

— Да.

— Если для тебя оно живое, то почему нет?

Олаф кивнул и дернул себя за длинную седую прядь.

— Я тоже подумал, что она ревнует… или дичает. Пожары вспыхивают все чаще. Жила близко, и огонь слышит ее. За последнюю неделю — семьдесят три вызова по нашему району, а будет еще больше. И оно не хочет умирать. Пьет воду, а не гаснет.

— Тебя на пожаре так?

— Третьего дня. — Олаф трогал шрамы на шее. — Балка упала. Я успел обернуться, но огня наглотался… рвало весь вечер. А оказалось, что под домом и камень плавило, вот и переплавило немного… больше нельзя. Представляете, доктор говорит, что сейчас я нестабилен, опасен. Я пытаюсь объяснить, а он не слушает. Меня никто не слушает.

— Я слушаю.

— Спасибо, мастер. — Олаф наклонился за ботинками. — Слушаете и, если повезет, слышите. Как вы думаете, если баржу к устью отогнать, то заденет?

— Лучше вверх по течению, за Горшвиной чертой излучина будет. Туда при самом плохом прогнозе не доберется.

— Значит, прогнозы все-таки есть.

— Куда ж без них.

Он вовсе не так безумен, да и на редкость логично, упорядоченно его сумасшествие. Олаф же, словно догадавшись о мыслях Брокка, тряхнул головой. Длинные пряди растрепались, рассыпались по плечам, приклеившись к пропотевшей рубашке.

— Я пироман, но не дурак, мастер. Я в состоянии сопоставить факты. Если бомбы взорвутся синхронно, то прорыва не миновать. Щиты не помогут. Щиты вообще для самоуспокоения. И Король это понимает. Отсюда и поездка ее величества на воды… она заберет наследника, верно? Ничего не говорите…