Океан безмолвия - Миллэй Катя. Страница 52

– Любишь пользоваться слабостями запутавшихся девушек? Это твое хобби?

– А твое какое? Беспочвенные обвинения и запугивание?

Вода перестает шуметь, и я готов броситься в коридор, чтобы перехватить Настю до того, как она выйдет из ванной, но дверь отворяется прежде, чем я успеваю туда добежать. У меня даже не было возможности оставить ей сухую смену одежды. Она появляется из коридора, мокрая, обернутая в полотенце, и вся кровь отливает от моего мозга, а мой тупой член дергается, потому что это естественная реакция, когда видишь прекрасных, мокрых, обернутых в полотенца девушек, выходящих из твоего душа. Жаль, что я не могу насладиться столь восхитительным зрелищем, ведь… ну в самом же деле! Но сейчас не время, и, к счастью, мой член тоже сообразил, что рядом со мной стоит крайне рассерженный гость, и успокоился.

Настя открывает рот, собираясь что-то сказать, но видит брата и проглатывает слова. Не знаю, кто шире вытаращил глаза. Они вдвоем будто ведут между собой немой разговор. Не могу сказать, напугана она или пристыжена, но в присутствии брата выглядит более юной. Свистит чайник, а мы все настолько напряжены, что чуть не намочили штаны. Кроме Насти – потому что в данный момент никаких штанов на ней нет. Я перевожу взгляд с нее на ее брата и в итоге обращаюсь к ней:

– У нас гости, Солнышко. Кому налить чаю?

В конце концов ее брат понимает, что она не пойдет с ним, и уходит один. Интересно, сильно ей за это достанется? Я давно уже ни перед кем не отчитываюсь, для меня это не проблема, но у нее-то семья есть, и мне невдомек, как ей удастся избежать наказания за то, что она не явилась ночевать домой, пусть ей уже и восемнадцать. Однажды она проговорилась, что родители опасаются ее наказывать, но в подробности не вдавалась. Может, они тоже ее боятся? Она почти все время в моем гараже, но как объясняет это родителям, я не знаю. Если прежде они не думали, что мы трахаемся, то теперь-то уж наверняка в этом уверены.

– На диване ты спать не будешь, – говорю я, когда она достает из бельевого шкафа подушку и одеяло, которыми уже пользовалась.

– Ладно. Извини. – Она кладет их на место и оглядывается, ища свои ключи.

– Я тебя не прогоняю.

– Но ты же сказал…

– Я просто имел в виду, что на диване спать неудобно. Ложись на мою кровать. А на диване я посплю.

– Я не стану занимать твою кровать. Мне и на диване хорошо. Я уже спала на нем.

– И потому знаешь, что на нем неудобно.

– Это лучше, чем возвращаться к Марго и быть одной. Я не хочу лишать тебя кровати. – Она садится на диван, тиская на коленях подушку.

– Тогда спи со мной.

– Что? – Она вытаращила глаза, и я смеюсь.

– Не в том смысле. Просто спи. Кровать огромная – ты даже не заметишь, что я там.

– Сомневаюсь. – Она оглядывается, словно пытаясь что-то понять. – Как получилось, что у тебя в доме всего одна кровать?

– В комнате Аманды есть односпальная кровать, но ее уже не найти. Она погребена под грудой всякого хлама, который я начал складывать туда. От той, что стояла в моей прежней комнате, пришлось избавиться, когда для деда привезли больничную койку. Так что теперь у меня осталась всего одна большая кровать в родительской спальне. – Солнышко не смотрит на меня, но не от смущения, а потому что, похоже, мое объяснение ее удовлетворило.

– Неужели там так плохо? – Она направляется к комнате Аманды. Дверь туда всегда закрыта, и она никогда не была там раньше, но сейчас заходит.

Ступает на лежащий на полу ковер. Его еще видно, а вот пустого места, по которому можно ходить, почти нет. На кровати – коробки и груды сложенной старой одежды. Тут и там – пара предметов мебели моей работы, которой я недоволен. Их бы следовало оставить в гараже, но там мне пространство нужнее, чем здесь.

– Ладно, спать здесь действительно негде, – смеется она, потом прищуривается. В глазах любопытство, и я смотрю, на что направлен ее взгляд. – У тебя пианино, – тихо произносит она, подходя к инструменту. – Откуда?

– Аманда брала уроки. Я музыкой никогда не занимался. Затащил его сюда года два назад, когда понадобилось освободить место в гостиной для одного из столов.

Солнышко проводит пальцами по клавишам – каким-то воздушным движением, будто и вовсе их не касается. С благоговением.

– Ты играешь? – спрашиваю я, потому что она никогда об этом не упоминала.

– Нет, – отвечает она, не сразу поворачиваясь ко мне, потому что все еще смотрит на клавиши. – Совсем.

Позже мы вместе забираемся в мою кровать, и становится ясно – дело не в размере матраса. Я не идиот и понимаю, что это чудовищно неудачная идея, и ее последствия очевидны. Но Настя права. Мне просто нравится, что я не один. А диван чертовски неудобный.

– Это только из-за меня или тебе действительно непривычно? – наконец спрашивает она через двадцать минут неловкого молчания. Потому что мы оба не спим.

– Не только из-за тебя, – отвечаю я.

– Хочешь, чтоб я ушла?

– Нет. – Мне даже не нужно ничего с ней делать. Не то чтобы я не хочу. Напротив, мне хочется прикоснуться к ней – пожалуй, сильнее, чем следует. Мне просто нравится, что она рядом.

Она находит мою руку, касается ее чуть ниже плеча. Настины пальцы скользят вниз, достигают моей ладони. Точно так же чуть раньше она касалась клавиатуры. Ее пальцы будто проторили тропинку на моей руке. На меня нисходит покой, которого еще мгновение назад я не чувствовал. Потом, не говоря ни слова, она сворачивается клубочком рядом со мной, и так мы засыпаем. Ее рука в моей руке. Вместе.

В среду на уроке ИЗО Клэй Уитакер показывает мне папку с рисунками, над которыми он работал, и мне хочется ему врезать. Он вечно что-то дорабатывает, добавляет или уничтожает какие-то штрихи – в зависимости от того, в каком конкурсе намерен принять участие или в какой университет подает документы, – а потом показывает мне, хотя я никогда не прошу его об этом, да и вообще ни черта не смыслю в живописи. Я хочу вмазать ему не за сами рисунки, а за то, что он показывает мне их здесь, на виду у всего класса, а мне очень трудно сохранять невозмутимость. Думаю, это тест. Клэй, я вижу, наблюдает за мной. Значит, точно проверка на вшивость.

Каждый рисунок – портрет Солнышка. Ее лицо во всех возможных ракурсах. В ее глазах отражаются все эмоции, какие только можно вообразить. Я прощаю Клэя за каждую минуту, что она отсутствовала в моем гараже по его вине.

– Нарисуй один портрет для меня. – Слова слетают с моих губ прежде, чем я успеваю прикусить язык.

– Тебя нарисовать? – Клэй раздражен или разочарован. Видимо, ожидал от меня другой реакции.

– Нет, ее нарисуй. Для меня.

Его лицо просветлело.

– Как?

– Что значит «как»? – Голос у меня сердитый, и я сердит – только на себя. Я только что открыл ему свою душу, а он решил поковыряться в ней – так, забавы ради.

– Какой ты ее видишь? Если хочешь, чтоб я нарисовал ее для тебя, портрет должен быть таким, какой ты ее видишь. Ты, а не я.

– Ты нарисовал сотню ее портретов. Просто нарисуй еще один или отдай один из нарисованных. – Я киваю на папку.

– Что ты чувствуешь, когда смотришь на нее?

– Ты что – серьезно? Забудь. – Не хватало еще обсуждать с ним свои чувства. Пусть задницу мою поцелует.

– Тебе же зачем-то нужен ее портрет.

– Ага, чтоб дрочить перед ним… Тебе какое дело? – Я продолжаю рисовать, чтобы не смотреть на Клэя, хотя вижу, что порчу набросок, над которым работаю. Придется рисовать заново, но мне плевать.

– Радость, страх, досада, страстное томление, дружеское расположение, гнев, потребность, отчаяние, любовь, похоть?

– Да.

– Что «да»?

– Все вместе, – отвечаю я, потому что отступать уже некуда, нравится мне это или нет.

– Ладно, получишь дня через два.

Верный своему слову, через два дня Клэй входит в класс, вручает мне огромную картонную папку и говорит, чтобы не открывал, пока не приду домой. В глубине души я надеялся, что он забыл про свое обещание или это был кошмарный сон и в действительности я никогда не просил его нарисовать ее портрет. Потом он показывает мне еще один новый набросок, и теперь я знаю, где Солнышко торчала последние два дня.