Юрьевская прорубь - Вронский Юрий Петрович. Страница 13

Вскоре, однако, руки Мартина до самых подмышек лежали на льду, и он упёрся грудью в край полыньи.

— Попробуй бултыхать ногами, как будто плывёшь! — предложил Николка.

Мартин попробовал, но ничего из этого не вышло. Подумав, Николка сказал:

— Мартын, ты сейчас не шевелись. Замри.

Он дотянулся до своего второго валенка и привязанным к нему коньком продолбил углубление во льду. Теперь он мог зацепиться коньком за это углубление и начать понемногу вытаскивать Мартина на лёд.

Мартин так окоченел от ледяной воды и от страха, что, оказавшись на льду, даже не мог сам отвязать коньки — пальцы были как чужие, Он попытался что-то сказать, но одеревенелые губы только беспомощно дергались, слышалось бессмысленное «ва-ва-ва-ва», словно он глухонемой. Николка отвязал Мартиновы коньки и снова пополз к полынье — чтобы выловить Мартинову шапку. Увидев это, Мартин в ужасе закричал своё «ва-ва-ва-ва», и Николка, обернувшись, сказал:

— Что, «ва-ва-ва»? Юрий Трясоголов с тебя, «ва-ва-ва», шкуру спустит за шапку! Вчера башмаки, сегодня шапка…

А шапка делала очередной круг по полынье вдоль кромки льда. Дождавшись, когда она подплывёт к нему, Николка выловил её.

По дороге Мартин в замерзающей одежде еле плёлся. Николка взял его за руку и заставил бежать.

Увидев Мартина, Николкина мать всплеснула руками.

— Батюшки, весь заледенелый! Нелёгкая понесла вас на реку! Ну полезай на печь! А кафтанчик-то сними! Да разуйся!

Мальчики влезли на печь. Печь была горячая, натопленная по-зимнему. Николка накрыл Мартина старым тулупом.

Через некоторое время из-под тулупа послышался голос:

— Жарко…

— Это хорошо, терпи! — отвечал Николка.

Наконец он позволил Мартину вылезти из-под тулупа, и они уселись рядом на куче старой одёжи.

Каждый раз, как друзья оказывались на печи, они начинали шептаться. Николка пошутил, что Мартин в этом году опередил всех русских — уже купался в Иордани. Мартин не понял, и Николке пришлось объяснить:

— У вас, у немцев, свои немецкие праздники, а у нас свои, русские. Вот, к примеру, скоро Николин день. В этот день у нас мужчины мёд-пиво пьют, а женщины печальные песни поют. Тут и мои именины. В конце декабря Рождество, но это ты и без меня знаешь. С Рождества начинаются святки. Тут самое веселье: плясания, ходим по соседям Христа славить, нам за это кто плюшку, кто ватрушку, кто пирог, а кто и денег чуток. Вечером все, кому не лень, и молодые, и старые, наряжаются кто во что горазд: один в немецкое платье, другой в женское, третий в вывороченную шубу, как будто чёрт. Иной ещё и рога прицепит. Личины разные надевают — кто страшные, кто смешные… Игры начинаются: жмурки, пятнашки, прятки… Хохоту!.. Страсть до чего люблю в жмурки играть! Святки пролетят, и не заметишь. А там Крещенье, самые лютые морозы. К Крещенью прорубь готовят — воду святить, ну и для купанья само собой! Вот эта-то прорубь и называется Иордань. Перед тем, как купаться, мы над ней голубей выпускаем. А кто на Святках больше всех веселился? Ясное дело — мы, мальчишки! Значит, мы — первые купальщики! Все лезем в воду, разве только хворые какие… А иной хворый, если не побоится в прорубь влезть, так с него любую хворь как рукой снимет — святая, чай, вода-то!

Слушая рассказ о крещенском купании, Мартин с ужасом вспоминал тёмную ледяную купель. Неужто Николка не смеётся над ним и у русских действительно существует такой невероятный обычай? Мартин недоверчиво спросил:

— Ты не шутишь? Ты правда будешь купаться?

— А как же? Первый полезу!

— А можно будет прийти посмотреть, как вы будете купаться?

— Можно! — отвечал Николка. — Отчего ж нельзя!

И Мартин решил, что непременно своими глазами увидит это удивительное зрелище: как в лютый мороз люди сами, по доброй воле, лезут в ледяную купель.

Когда он ушёл, Николка вдруг ни с того ни с сего сказал матери:

— Эх, жаль — Мартын не нашей веры! Были бы мы с ним как братья!

Глава пятнадцатая. РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЯРМАРКА

Приближалась Рождественская ярмарка.

Раньше задолго до её открытия в Юрьев наезжало великое множество русских торговых людей из Новгорода и Пскова. Русскую речь можно было услышать в любом уголке города, на отдалённой улице и в безымянном переулке, в мелочной лавке и в мастерской ремесленника, в медоварне и пивном погребке.

Но нынче в городе все было по-другому — даже в день открытия ярмарки на Большом рынке не было ни одного купца из Новгорода или Пскова. А ведь Юрьев Ливонский жил и богател именно торговлей с Русской землёй!

Лишь по прошествии первой ярмарочной недели появилось несколько новгородских купцов да один псковской. Товару каждый из них привёз самую малость — дорожных расходов не покрыть. По городу они ходили без обычной весёлой развязности, всё будто опасались чего-то, к чему-то приглядывались.

Для дерптских купцов, да и для ремесленников, такая ярмарка была тяжёлым ударом по мошне. Немцы, злые как собаки, срывали злобу друг на друге. Усилились всегдашние распри между купцами и ремесленниками, а также между ними и дворянами и рыцарями епископа.

Поползли слухи.

Говорили, что недруги дерптских купцов загодя пустили по Пскову и Новгороду молву, будто магистр Ливонского ордена намеревается напасть на Псков со стотысячным войском.

Ему-де и горя мало, что недавно заключён мир: так, мол, даже лучше — неожиданность нападения сулит успех! А нужна эта клевета недругам дерптских бюргеров затем, чтобы напугать псковских и новгородских купцов — какой дурак поедет торговать, коли на носу война!

Другие утверждали, что это отнюдь не клевета, что всё так и есть, не такие, мол, простачки живут во Пскове, чтобы из-за одних только слухов посылать в Москву и Новгород за помощью, день и ночь ковать оружие, укреплять стены и башни вокруг всего огромного города и запасаться продовольствием. Третьи сообщали, что магистр в ярости: столько истрачено денег на снаряжение похода — и всё впустую! Ведь суть плана и состояла в том, чтобы застать русских врасплох. Иные добавляли, что магистр сказал: если сыщет того, кто выдал русским тайну, то повесит его за ноги — пусть висит, пока не сдохнет!

Находились и такие, которые, то и дело оглядываясь, шептали соседу или приятелю на ухо, что Дерптский епископ подкуплен русскими, что он их давний соглядатай и что это он известил псковичей о предстоящем нападении. Для этого ему даже не пришлось посылать человека — он тайно держал в замке привезённых из Пскова голубей и, когда понадобилось, отправил их туда с вестью.

Город гудел, как растревоженный улей. Почти никто не делал своих насущных дел — все были заняты событиями, которые возбуждали тем больше любопытства, чем меньше о них было известно достоверного. Никогда ещё жители Юрьева Ливонского не разговаривали так подолгу на улице и не засиживались так поздно в гостях.

Одних предстоящая война огорчала, других — радовала; иные дивились тому, что она до сих пор не началась, а некоторые говорили, что она и не начнётся, потому что план магистра фон дер Борха раскрылся слишком рано.

Всё чаще высказывалось мнение, что предупредили псковичей, по всей вероятности, здешние русские. Находились и такие, которые кричали, что это ребёнку ясно, что епископ уже начал расследование и что русским несдобровать.

Многие высказывали убеждение, что русские купцы, приехавшие на ярмарку налегке, — лазутчики и их не мешало бы схватить. Но тут выяснилось, что русских купцов уже и след простыл. Они распродали свой немногочисленный товар и убрались восвояси.

В довершение всего однажды утром неподалёку от Домского собора нашли тело соборного сторожа с отрубленной головой. Многие горожане были уверены, что убийство совершили русские, а кто в этом сомневался, тот получал от друзей и соседей множество доказательств одно другого убедительнее, начиная с того, что соборный сторож всегда ненавидел русских, — даже руку потерял, воюя с ними…