Юрьевская прорубь - Вронский Юрий Петрович. Страница 14

Насчёт того, кто убил соборного сторожа, у Мартина с Николкой было своё мнение, но они держали его при себе.

Приходя к Николке, Мартин рассказывал всё, что ему случалось услышать от прислуги или от приказчиков, от дедушки или от посторонних людей на улице. Русский конец тоже был полон слухов, однако то, что вызывало у немецких жителей города гнев или удивление, у русских рождало предчувствие надвигающейся беды…

Мартина теперь ни днём, ни ночью не оставлял сосущий страх. Зашевелилась слепая могущественная сила, обитавшая, как полагал Мартин, в епископском замке. Она вот-вот прозреет, угадает и накажет тех, кто помешал осуществлению её жестокого замысла. Иногда мальчику чудилось, что даже его дедушка — частица этой тёмной безжалостной силы. Каждую ночь ему снились страшные сны; они сливались в один косматый мрак, в котором почти не всплывало ничего связного.

Однажды Мартин сказал Николке:

— Я боюсь… вдруг они узнают про нас…

Николка ответил бодрым голосом:

— Чудной ты, Мартын! Да как же они узнают? Если мы сами им не скажем, ничего они не узнают!

Но, несмотря на бодрый Николкин голос, Мартину показалось, что и в Николкиной душе поселился страх.

Шла к концу вторая неделя ярмарки, когда в Юрьев вдруг приехал Трифон Аристов. Был он по-прежнему весел духом, а товару привёз много больше, чем обычно. Весь свой товар он продал в один день с большим барышом и, как всегда, загулял. При встрече с Варфоломеем он сказал:

— Ну, рассказывай, как тебе удалось узнать про ихнюю затею?

— Про какую затею? — спросил Варфоломей.

— Как про какую? Да про магистров поход!

— Что ж тут узнавать, — отвечал Варфоломей, — весь Юрьев только об этом и говорит.

— Молодец, что поспешил известить, — сказал Трифон. — Мы всё успели — ив Венден, где магистр обитает, лазутчиков отправили, чтобы разведать, что и как, и за помощью послали. Теперь новгородское войско уже во Пскове, а московское — на подходе. Да… Ну, магистр, когда понял, что не с одним Псковом будет иметь дело, чуть не лопнул от злости. Пришлось ему распустить своих наёмников — чего же зря жалованье платить! Шутка ли, такую ораву кормил впустую! Да… Я и сам побывал недавно в Вендене — всё досконально разузнал…

Варфоломей слушал Трифонову речь, и на лице его росло недоумение. Наконец он прервал Трифона:

— Постой, ты говоришь, что я тебя известил? А ведь я тебя ни о чем не извещал.

— Здравствуй, сват — новые лапти! — сказал Трифон. — Прислал мне письмо с моими голубями и теперь от меня же хоронишься! Уж не боишься ли ты, что я побегу доносить на тебя Юрьевскому бискупу? Ты, как видно, того…

— Это ты того! Никаких писем я тебе не посылал!

— Брось шутки шутить, Варфоломей! — сказал Трифон. — Сын твой, что ли, послал? Ты мне загадок не загадывай. Да! Я и так поломал голову: почему, думаю, Варфоломей только пять голубей отпустил? Сперва решил, что летели все шесть, да одного сокол ударил. Потом думаю: нет, не может быть, чтобы сокол изо всех ударил самого сильного! Что-то тут не так. И когда через несколько дней пришёл шестой, я сразу понял, что он с важной вестью. Поглядел, а при нём грамотка…

— Какая грамотка?! — почти закричал Варфоломей. А Трифон продолжал:

— Только не пойму, зачем ты написал её по-немецки?

— По-немецки? — переспросил Варфоломей.

— Да, — ответил Трифон. — Из опасения, верно, как бы немцы не прознали, кто известил псковичей. Может, ты и прав, может, так оно надёжнее…

— В чём я прав? Что надёжнее?! — закричал Варфоломей. Трифон пристально посмотрел на друга и сказал:

— Ну, будет об этом. Поговорили, и хватит.

Сначала он был оскорблён неожиданной и непонятной скрытностью Варфоломея, но теперь в его сердце закралась тревожная мысль: а не спятил ли его друг за время, что они не виделись? И он спроосил как можно спокойнее:

— Как у тебя идут дела?

— Нет, погоди, — сказал Варфоломей. — Помнится мне, когда я выпускал голубей, их и правда было пять. Ещё Николка сказал, что ненароком упустил одного. А ты, случаем, не путаешь: может, сперва один прилетел, а пять-то уже после?

— Я никогда ничего не путаю, — отвечал Трифон. — И не желаю больше говорить об этом.

— Погоди, — снова сказал Варфоломей. — Позовём Николку,

Явившийся на зов Николка поведал отцу и Трифону всё, как было, без утайки, даже объяснил, почему не открылся отцу. Когда он закончил рассказ, Трифон заключил его в свои медвежьи объятия и расцеловал.

— У тебя не сын, а золото! — закричал он Варфоломею. — Возьму-ка я его с собой во Псков! Поедешь со мной, а? — обратился он к мальчику.

Едва не задохнувшийся в его объятиях счастливый Никол-ка кивнул головой и посмотрел на отца. Трифон тоже взглянул на Варфоломея.

— Отпустишь со мной сына?

— Пусть едет, коли хочет, — ответил Варфоломей, — заслужил.

— Значит, после Крещенья и поедем, — сказал Трифон, — Поглядишь на Псков-город, на Русскую землю… А если понравится тебе моё беспокойное ремесло, будем вместе по морям-озёрам плавать, по дорогам колесить!

И Трифон снова обратился к Варфоломею:

— А насовсем отпустишь со мной сына?

— Отчего ж, — отвечал Варфоломей, — пусть едет, коли есть охота.

В тот же вечер Николка уговаривал Мартина ехать вместе с ним и Трифоном во Псков.

— Не бойся, — убеждал Николка друга, — Трифона я упрошу, Трифон добрый, он тебя возьмёт! Дедушка не отпустит? А ты убеги! Зато как бы хорошо вместе-то, а? Убеги — и всё!

— Не знаю, — неуверенно отвечал Мартин.

Он колебался. Конечно, это очень соблазнительно — вместе удрать куда-нибудь подальше от косматой тёмной силы, гнездящейся за глухими стенами замка…

Глава шестнадцатая. В ОПОЧИВАЛЬНЕ ЕПИСКОПА

За глухими стенами замка в опочивальне епископа в тот вечер тоже беседовали двое.

Собеседников разделял стол, уставленный яствами и тёмными бутылями в камышовой оплётке; тускло блестели два тяжёлых серебряных канделябра, в каждом из которых горело по три толстых восковых свечи.

Один из собеседников покоился в удобном кожаном кресле с высокой спинкой. Он был в стеганом халате из чёрного шёлка, потёртом и засаленном, и в маленькой плоской шапочке, не прикрывавшей полностью его розовую лысину. Гладко выбритое лицо напоминало грушу — оно как бы стекало книзу. Над толстыми лиловыми губами нависал нос ало-сизого цвета, который повторял очертания лица в уменьшенном размере. Маленькие глазки, близко посаженные к переносице, придавали этому человек сходство с медведем.

Это был епископ Дерптский.

Напротив него на резном дубовом стуле сидел мужчина могучего телосложения. На нем был голубой камзол из тонкого дорогого сукна, расшитый золотом, и высокие сапоги. Медно-красное лицо его обрамляли длинные черные волосы. Он то и дело подкручивал усы. Это был Томас, земляк и любимец епископа, его слуга и наперсник, друг покойного соборного сторожа.

В глубине опочивальни стояла необъятная кровать под парчовым пологом, такие пологи еще называют балдахинами. Отблеск свечей искрился в золотых и серебряных нитях парчи.

Епископ предпочитал беседовать в опочивальне, а не в кабинете, или библиотеке, или в каком-либо другом из многочисленных покоев замка, потому что здесь гораздо ближе была кровать, нужда в которой к концу беседы сильно возрастала. Он не хотел доставлять преданному слуге и лучшему другу лишней работы по переноске своей особы через переходы, лестницы и коридоры. Кроме того, он считал, что здесь он надёжнее ограждён от нескромных ушей.

— Пойди посмотри, не стоит ли кто-нибудь за дверью, — сказал епископ.

Когда Томас вернулся, епископ спросил его:

— Ты ведь знаешь, как ненавидит меня совет городских старейшин и особенно Трясоголов, которому я помешал по твоей просьбе стать бургомистром?

— Ещё бы мне не знать, — вздохнул бывалый воин. — Сколько раз я просил у вашего преосвященства дозволения снять голову с этого старого негодяя. Она у него так трясётся, что, ей-богу, ему просто в тягость носить её на плечах!