Игра в «дурочку» - Беляева Лилия Ивановна. Страница 38

Отмечено ногтем: «При адинамической депрессии больному все равно, что происходит вокруг. Он готов валяться в постели с утра до вечера и с вечера до утра. Ему абсолютно ничего не хочется. Он не в состоянии почистить зубы, открыть холодильник и вынуть из него хоть что-то съедобное. Ему невыносимо тяжело встать и дойти до туалета».

Подчеркнуто: «К сожалению, многие больные депрессией не желают идти на контакт с психиатром. Они не подозревают, что легкую форму болезни можно одолеть с помощью не только лекарственных препаратов, но и доверительных отношений с врачом».

Когда же я закрыла эту книгу — в глаза росилась фраза, написанная Козинцовым прямо по белому айсбергу, почему-то украшающему обложку: «Мой час настал, и вот я умираю…» Буквы вдавлены шариковой ручкой с черными чернилами. Что хотел этим сказать актер? Почему выбрал именно эти слова именно из оперы «Тоска»? он что, предчувствовал свою смерть? Почему? Какие тому были причины? Эту книгу он приобрел недавно — свеженькая… текущего года.

В Доме перешептывались:

— Без остатка сгорел! Никто не видал, чего там было. Свидетелей нет! Сгорел и все. Даже в морге почти ничего не было.

Из меня, конечно, какой уж Шерлок Холмс! Но даже мне теперь яснее ясного было, что в Доме происходят страшные, загадочные вещи, его обитатели, несмотря на все свои звания и всяческие заслуги, — не убережены от какой-то злодейской силы, действующей почти напрямую, без стыда и совести.

Но где скрывается эта сила? Кто её олицетворяет? Кто руководит всем этим шабашем? По чьей хищной воле погибла в огне Мордвинова, Маринкин муж Павел, актриса Обнорская и, наконец, звезда экрана пятидесятых-шестидесятых Анатолий Козинцов, поехавший в Петербург по фальшивой телеграмме? И кто будет следующий?

Об этом же, видимо, думал Георгий Степанович, только что вернувшийся с прогулки. Он шагал по ковровой дорожке широко, помахивая тростью с львиной головой на рукоятке. Его остановила худенькая, зябкая, в оранжевом, Вера Николаевна:

— Мордвинова… Обнорская… Козинцов… За неполные два месяца. Вам не кажется это странным?

— Отчего же, дорогая! — отвечал бравый бородатый общественник. — Помираем помаленьку. Закон природы. За зиму тоже немало унесли. Посчитаем: Толобуев — раз, Розенблат — два, Хачирян — три, Гурвич — четыре, Бахметьева — пять…

Я улыбнулась ему, когда проходила мимо, и тихо сказала:

— Я никому про Обнорскую… ну что вы мне говорили… ну что грозилась убить Мордвинову.

— Наташенька! — осадил он меня. — Мне сейчас ни до чего! У меня, простите, радикулит. Жду Аллочку, придет, разотрет…

Старикан закрыл за собой дверь своей квартирки так крепко, словно сам себя в ней и запечатал навсегда. Мне в голову залетела совсем шальная мысль: «А не он ли тут главный? Не он ли руководит всем этим измором? Только вот ради чего?: ради посмертного грабежа своих же товарищей по несчастью? Или он садист какой?»

… Кончалась третья неделя моего пребывания в Доме ветеранов всяческих искусств. А толку? Что поняла? О чем догадалась в точности? Как устала, однако! И от физической работы, но больше — душой. Как нестерпимо хотелось рассказать обо всем понимающему, своему в доску человеку! Да просто заскочить домой, увидеть мать, потрогать её вечное вязание, услыхать её голос: «Ты, конечно, опять толком ничего не ела? Иди на кухню, разогрей…» И пойти на кухню, где на голубом пластике стола сохранился след от зеленки, коей мазала себя как-то очень обильно пятилетняя Танечка, схватить со сковороды холодную макаронину, запеть ни с того, ни с сего в полный голос «Зайка моя, я твой тазик…», огреть походя полотенцем Митьку, встряхнуть за плечи мать, заглянуть ей в глаза, просто заглянуть…

Я даже взвыла и стукнула кулаком по чужому кухонному столу — до того схватило меня за горло желание немедленно выложить все-все, что узнала про этот странно — очень странноприимный Дом! Ну разве я не женская особь? Разве я «железный Феликс»? да ведь целых семнадцать дней уже не имею возможности отвести душу! Да ведь это самое настоящее издевательство над собой! Да провались она пропадом, вся эта чертова конспирация! Вот возьму и наберу номер Маринки…

Мои нервы уж точно сорвались с привязи. Я схватила желтый, как банан, Михаилов телефон, прижала его к себе, словно живое, понятливое создание, и… и, вопреки разуму, логике, всячески полезным доводам, принялась отстукивать Маринкин номер…

Но тут на улице, очень близко к окну, взвыла сирена — может, кто-то собрался угнать чужой автомобиль, да не выгорело… Мой палец замер над последней цифиркой. Я тотчас отняла коварный телефон от груди, отодвинула подальше, отправилась в ванную, пустила ледяную воду, чтоб сунуться под душ на три секунды, вздрогнуть от холода и прийти в себя окончательно… А потом уже можно понежиться в ванне, средь пуховых белоснежных облаков пены… В голове немедленно распустились цветы разумных, утешительных мыслей: «Ну да, нас, девушек-женщин, хлебом не корми, а только дай поболтать, выболтать. Ну раз природа требует! Но мы ж при необходимости такие стойкие оловянные солдатики! Лично я, например… А что? Взяла и переломила себя! Что это, как не подвиг разведчика? А уж так хотелось услышать Маринкин голос! Так хотелось! Но — нельзя, никак нельзя „Наташе из Воркуты“ звонить женщине, у которой убили мужа за вазу, когда-то принадлежавшую убитой актрисе Мордвиновой! Бедная, бедная Маринка… Пришла ли в себя после похорон? Искала ли меня? Жива ли вообще?

Последняя мысль прямиком подводила к необходимости дозвониться до неё и встретиться. Однако я понимала, что самой звонить в «засвеченную» квартиру никак нельзя. Не исключено, что телефон прослушивается. И я придумала вот что: обмотала шею шарфом, надела Михаилов кепарик с длинным козырьком, вышла на улицу, к телефону-автомату, прилепленному к стене соседнего дома. Вокруг ни души. Так ведь двенадцатый час ночи. Москвичи научились бояться. И я тоже не стала красоваться на виду, зашла за кусты и высматривала «жертву» оттуда.

Пьяного парня, тащившего себя и белую полиэтиленовую сумку с великим трудом куда-то вдаль, естественно, отпустила с миром. И парочку влюбленных не тронула. А вот женщину лет сорока, тянувшую сумку на колесиках и, как ни странно, напевавшую что-то себе под нос, — рискнула остановить и, изображая больше всего руками, что, мол, горло простудила, трудно говорить, а надо позвонить подруге, вот телефон, вот жетончик для телефона. Она легко пошла мне навстречу, призналась попутно — «у меня внучок сегодня родился в Волгограде, Андрейкой назвали», и набрала Маринкин телефон и, услыхав её голос, повторила за мной:

— Завтра в десять вечера. Привет от козленка. Доктор Гааз.

Я замерла. Поймет ли Маринка? Догадается? И вообще, захочет ли прийти? Мало ли…

Но она ответила как вполне сообразительный хомо сапиенс:

— Буду. Привет от верблюда.

Хрипя-сипя, я поблагодарила отзывчивую женщину. Она, было, взялась везти свою сумку дальше, но все-таки не удержалась, полюбопытствовала:

— Какой козленок? Какой верблюд? Шифровка, что ли?

— Шутка! — ответила я. — У меня в детском саду была на шкафчике картинка с козленком, а у моей подруги — с верблюдом.

— Чего это ты так хорошо заговорила? — подозрительно спросила женщина.

— А как-то лучше стало! Легче как-то! Сиренью пахнет, чувствуете?

Как же я ждала встречи с Маринкой! Как долго тянулся на этот раз мой рабочий день! Как некстати ко мне вдруг приклеилась Валентина Алексеевна, секретарша Удодова, попросила помочь ей собрать осколки от горшка, который она случайно разбила. Горшок оказался не простой, с цветком примулы. Я подмела с пола землю, сложила в пакет куски керамики, пообещала женщине пересадить примулу в хорошее место. Она меня благодарила почти заискивающе:

— Ой, спасибо, а то цветка жалко…

Под конец сказала:

— Ты совсем не то, что эти. Наши, вертушки… Кому сказать, к старикам ходят, подарки принимают… Не за так же…