Первое открытие [К океану] - Задорнов Николай Павлович. Страница 55

Если всмотреться, то все матросы разные, с разными привычками и ухватками.

Козлов — немолодой матрос, мохнатый и косолапый, с узкой переносицей и близко посаженными маленькими глазками, от этого как бы всегда насупившийся и очень похожий на медведя, такой же быстрый и ловкий.

Лучший марсовый Шестаков — он высок, светлая голова, выстрижен аккуратно, с серьгой в большой мочке уха.

Фомин — с толстым вздернутым носом и косо разъехавшимися скулами, с широко расставленными карими глазами. Грудь колесом, любит поговорить о девицах, гордится своими татуировками, которых на нем множество.

Рулевой Лауристан — светлый, розовый, как большой ребенок.

Лучший рулевой Иван Подобин. Когда на вахте, то кажется, что это кусок корабля, от загара такой же смуглый, как финляндская сосна. Словно и его на доках вырубили и приделали к судну. Руки никогда не оторвутся от руля. Подобин тоже грамотный.

Пока все более или менее благополучно. «Но вот как на описи начнут ветры меняться, замучают...»

Два месяца тому назад Невельской написал в Лондон инженеру, который принимал суда, строящиеся для России в Ост-Индских доках, просил выяснить, можно ли найти там готовую машину, чтобы поставить на шлюпку, приспособить к ней архимедов винт.

Еще нужны там новые книги, карты... Новые компасы, усовершенствованные. Капитан в мыслях своих уже в Лондоне. На судне ли он шел, пешком ли, ехал ли на чем-нибудь, голова как-то всегда опережала его...

Но вот и попутный подул... Под Готландом опять получили противный ветер... Почти две недели с трудом лавировали против ветра, перегнали более двухсот купеческих судов. Ели солонину, квашеную капусту и сухари, прежде чем бросили якорь в Копенгагене.

Ветер дул попутный, и в порту не задержались. В тот же день закупили провизии и утром снялись с якоря.

У Гельсинора спустили шлюпку, отвезли на берег письма к родным и знакомым в Россию.

— Знакомые места, Геннадий Иванович! — говорил Иван Подобин.

— Который раз мы с тобой идем здесь?

— Третий раз туда. Да обратно два раза шли. Нет, вы с Черного моря уехали, из Севастополя.

Капитан положил курс на Галопер. Письма пошли домой и к адмиралам. Проливы пройдены.

В голову приходило, что нынче впервые в жизни придется перейти экватор, увидеть тропические моря... Так желал он в юности и детстве! Но теперь уже влекли не тропические моря... Немного жаль, что юность прошла, что уже нет такого очарования в том, к чему стремился прежде. Все получилось по-иному. Началось с мечтаний о тропиках, а свелось к холодному Охотскому морю, к ледяному погребу. Там теперь земля обетованная. Там ключ к тропическим морям, к морским путям...

Приятно все же знать, что впереди мыс Горн. Будет испытание, к этому готовился всю жизнь, расспрашивал вояжеров, товарищей, читал жадно, изучал все, что только возможно.

Прибежал матрос. Капитана звали наверх.

Море все в пене. Ветер воет в снастях. Холодно. Все в бушлатах из клеенки, на теплой подкладке. Эти бушлаты сшиты по совету старых адмиралов, по особому заказу.

Ночью разыгралось. Заревела труба, засвистела боцманская дудка, матросы загрохотали сапогами по трапу.

Хлещет дождь. На мокрых, скользких реях люди убирают паруса. Вокруг сплошной рев и грохот. С силой ударил град величиной с голубиное яйцо, повалил снег.

— Довольно странно, — говорит капитан.

— Да, при зюйде! — отвечает Халезов.

К утру волны стали ходить через судно. Затрещала рубка. Едва спасли карты и приборы. Новый удар волны повалил рубку и унес груду дерева с палубы.

Днем стоял густой сумрак, не могли определиться. Как-то странно: судно без рубки, как собака с обрубленным хвостом... Хлынул проливной дождь. В полдень появилось солнце. Взяли высоту и определились. Оказалось, что за два дня снесло на двадцать миль. Держали на Галопер и ждали, что появится маяк. А все получилось не так.

Глава тридцать четвертая

МАТРОСЫ

Бриг как бы нехотя подымается на волну, потом слышится удар, форштевень [140] разламывает тяжелый водяной вал, как бы пробивает брешь в его гребне, и на несколько коротких мгновений, кажется, наступает тишина и отдых. Корабль потом опускает бугшприт с заполненными парусами, валится, едва не черпая бортом.

В носу — матросские кубрики, и там, лежа после вахты на висячей койке, чувствуешь, как подкатывает к горлу.

Отчетливо ощущаешь каждую волну, пока совсем не укачает и не уснешь. Человек может ко всему привыкнуть. Привыкает и к такому отдыху. За обшивкой, совсем рядом, в ухо тебе бьет по матросским кубрикам водяной вал. Вот опять нос судна стал подыматься, и понесло всех людей на высоту вместе с койками и одеялами, с душным, спертым, но теплым воздухом.

Опять удар. Судно ломает грудью новую волну. Так без конца. Теперь до Саутгемптона. Неба здесь в эту пору не увидишь, шторм невелик. Матросы подобраны бывалые, плавали здесь не раз, бывали в разных странах. Матрос на корабле всюду дома, в любую страну приходит со своим домом.

Пора на вахту. Шестаков поднялся, все прибрал. Еще склянки не били, а он со своим соседом Яковлевым поднялся уже по трапу. Яковлев — мастеровой. Назначен в Охотск на службу.

Наверху довольно тепло, штормит несильно, облака низкие. Навстречу идет купец, как широкая, пузатая чашка, видно — много груза. Матросы сгрудились на баке, покуривают трубки, глядят на высокий нос приближающегося тяжелого четырехмачтового судна.

— Тысячи три тонн, не меньше, — говорит Шестаков.

— Какая огромадина! — восклицает молоденький Алеха Степанов.

— Смотри, и труба у него прилажена, может ходить без парусов... — толкует старый матрос Козлов.

— А ты молодец, — говорит Конев, — не травишь. Такой шторм — хуже нет.

Алеха улыбается.

Боцман Горшков кивает на купца — такой шторм, а ему хоть бы что.

Теперь понемногу открывается высокий борт проходящего судна, видны мачты с парусами. Высокая труба. Полощется английский флаг.

— Красивое судно! — восхищается Шестаков.

— С трубой некрасиво... — пренебрежительно замечает боцман.

— А людям легче! — отвечает Шестаков.

— У них кормят хорошо, — говорит Яковлев. — Одежду дают хорошую и деньги платят. Машина большое облегчение дает, но работа грязней.

Все умолкли.

На высоком борту проплыли лица торговых моряков. Трубки в зубах, многие с бакенбардами, шляпы, посаженные набекрень.

— Но нам этого не надо! — вдруг говорит Яковлев. — С их харчами вместе.

— Ну, серый! — Горшков, подсмеиваясь, хлопнул по плечу Алеху. — Продадим тебя вот на такой корабль. Они русских покупают охотно. А там тебя дальше продадут... Дикарям... А как сплошаешь, дикари съедят.

— Боцман врет, — говорит Яковлев про Горшкова.

— На переходе и так горя хватишь, — отзывается Козлов.

Всем известно: «Байкал» идет в Камчатку. Офицеры вернутся в Петербург, а экипажу в тех морях придется служить. Яковлев там не бывал, но слыхал от матросов с компанейских кораблей, какая там служба, какие порты, бедность, голод, ничего нет. Суда там дрянь — корыта... Туда посылают штрафованных, офицеры там пьяницы. Поставят на «Байкал» командиром тамошнего недотепу штурмана, пьянчужку.

Вахта прошла. Сменились. Опять спали.

Шестаков проснулся, взял книгу. Он говорил товарищам, что все понимает, будет изучать астрономию и навигацию.

— Зачем тебе? — спрашивал Яковлев.

— Пригодится!

Яковлев узнал, что не зря выбраны лучшие матросы и офицеры для службы на «Байкале».

Хотя есть штрафованные, как Веревкин, отсылаемые за дурное поведение, за дерзости и пьянство, но об этом никто не помнит в плаванье. Всем известно, что штрафованные бывают лучшими матросами. Геннадий Иванович сам об этом сказал.

Капитан охотно заговаривает с матросами, при случае рассказывает про восточные моря. Говорит, что там хорошие, теплые гавани и удобные для жизни места.