Последний год - Зуев-Ордынец Михаил Ефимович. Страница 13

И тогда он решил освободить душу любимого человека из плена низких, низменных чувств, увлечь Лизу иными, высокими и благородными чувствами и стремлениями. Эту решительную борьбу за душу любимой девушки нельзя было откладывать, и в одно из воскресений, на церемонном институтском приеме, когда под недреманным оком всевидящих «синюх» институтки встречаются с родственниками и знакомыми, Андрей передал Лизе роскошную атласную бонбоньерку. А в коробке под слоем конфет лежали тоненькая тетрадка «Полярной Звезды» и листы «Колокола».

О, эти тоненькие книжечки альманаха с силуэтами повешенных Николаем I декабристов! Эти листы мятежной газеты с боевым девизом: «Живых призываю!»! За одну прочитанную из них строку грозила красная шапка или Сибирь, и все же тысячи людей тянулись к ним, искали их. Эти листы, тайно присланные из Лондона, читали не только студенты, офицеры, профессора, адвокаты, купцы, писатели, читали действительные и тайные советники, генерал-губернаторы и министры, читали их и во дворце. Читали конечно, с разными чувствами.

Андрей прочитав впервые герценовский альманах, со слезами восторга и благодарности поцеловал его обложку. И тогда же у него появилась мысль познакомить и Лизу с полными огня и страсти правдивыми словами Искандера. Он беззаветно любил Лизу, а кто из любящих не стремится разделить с любимой девушкой сокровища, которые он вдруг нашел? И он верил в Лизаньку, верил, что женщина пойдет куда угодно за тем, кого она любит, пойдет и на радость, и на горе, и на труд, а может быть, и на подвиг и страдания.

И здесь, на балу, была их первая встреча после того рокового воскресенья. Но не восторг, не жажду борьбы и подвига вызвал в Лизе набатный призыв «Кококола», а злобу и открытую враждебность. Однако и тогда Андрей пытался оправдать Лизу. Она ведь смолянка, а у Смольного постоянные связи с дворцом, царь часто приезжал запросто в институт, смолянки воспитывались в духе обожания царя, у многих из них это обожание доходило до экзальтации, а мятежная газета смело говорила, что обожаемый Лизой государь — ограниченный и злой человек, тупой самодур и мучитель народа. Сначала Лиза, наверное, испугалась, затем возмутилась, и, наконец, появилась злоба и враждебность к человеку с чужими и ненавистными ей идеалами.

…Андрей сбросил шапку и подставил горячий лоб теплому весеннему ветерку, тянувшему снизу со спящей равнины. Чайки, сидевшие в нескольких шагах от него по краю Сидящего Быка, как по команде, повернули головы в его сторону. В их черных глазах-смородинках не было страха, а только любопытство. Он упер локти в колени и положил на ладони голову, сразу точно отяжелевшую от безжалостных мыслей…

…И тогда же на этом веселом балу Андрея озарила догадка, от которой сжалось его сердце: они с Лизой идут разными дорогами, и никогда дороги их не сойдутся. Но он со своего пути не сойдет! И сознавая, что сам роет пропасть между собою и любимой девушкой, Андрей, стоя за ее креслом, воскликнул отчаянно и восторженно:

— Пусть я на краю гибели, как сказала ты! Пусть каторга, виселица. Мой выбор сделан! Отдам жизнь борьбе против царя-деспота!

Лиза взволнованно поднялась. Она хотела что-то ответить, но сзади них нежно зазвенели шпоры.

ЭТО КАТОРГОЙ ПАХНЕТ!…

Андрей оглянулся. К ним подходил барон Штакельдорф, гвардейский ротмистр и царский флигель-адъютант. Барон кивнул небрежно Андрею и склонился перед Лизой в почтительном поклоне. Потом встал рядом с ее креслом, весь воплощенная победоносность и неотразимость: голова величественно закинута, грудь выпячена, плечи вздернуты.

…Андрей жгуче, всей душой ненавидел Штакельдорфа. И не потому, что видел в нем счастливого соперника. Андрей знал, что барон серьезно ухаживает за Лизой, а вместе со своим сердцем он положит к ногам девушки не только баронский титул, не только флигель-адъютантские аксельбанты и блестящий мундир (а как важно это для Лизы!) офицера аристократического полка гвардейской кавалерии, но и добрый пяток имений в Прибалтике. Что по сравнению с этими титулами, чинами и богатствами Андрей Гагарин, помещик средней руки и корнет ничем не замечательного гусарского полка? Но ревность Андрей считал чувством пошлым, низменным, и ненавидел он барона за новенькие аксельбанты флигеля и за новенький орден Владимира с мечами, украшавшие баронский мундир. Весь Петербург знал, что эти высокие отличия барон получил за то, что в Казанской губернии он штыками и розгами «уговаривал» мужиков признать царский февральский «освободительный» манифест, освободивший крестьян от земли.

«Не может Лиза ответить на чувства этого народного палача. Это невозможно!» — думал Андрей, стоя за креслом Лизы. И вдруг он увидел, как покраснели уши девушки и ее шея. Этот румянец радости вызвал барон, склонившийся к Лизе и негромко что-то говоривший ей…

…Андрей поднял голову и крепко провел ладонью по глазам. И опять чайки, как по команде, повернули головы в его сторону. Белая ночь шла к концу. С Юкона потянула зорька — острый предрассветный ветерок. Подставив его освежающим струям разгоряченное, взволнованное лицо, Андрей сказал вслух:

— Я любил сильно, но не умно!..

И снова перед его глазами встал Штакельдорф, склонившийся к счастливо разрумянившейся Лизе.

— Весьма сожалительно, Lise, что вы не хотите танцевать, — сказал он с немецким акцентом. — Тогда не угодно ли полюбоваться жутким, но величественным зрелищем? Пожары снова начались.

Ротмистр подошел к окну и резко раздернул шторы. За окном, на черном ночном небе, стояло высокое яркое зарево. Освещенный им шпиль Петропавловской крепости пламенел, как раскаленный. В том году по Петербургу прокатилась огненная волна громадных пожаров. Они вспыхивали с необъяснимой яростью то за рекой, на Выборгской стороне и на Васильевском острове, то перекидывались в центр столицы. Сгорел даже Апраксин рынок на центральной Садовой улице. Полиция и жандармерия распускали слухи, что виновники пожаров — нигилисты, социалисты и студенты, враги царя и православной веры. На улицах были уже случаи расправы озлобленных погорельцев со студентами. На пожаре Апраксина рынка разъяренные обманутые люди пытались бросить в огонь ни в чем не повинного студента.

— Вот плоды политического разврата! — сказал торжественно барон. — Плоды злонамеренной деятельности так называемых нигилистов!

Андрей молчал, облизывая внезапно пересохшие губы.

— Но, слава богу, там, — многозначительно поднял барон указательный палец на уровень уха, — там решено принять крутые меры. Самые крутые! И, повторяю, слава богу! Это спасет Россию

— Она уже спасена, мне кажется, — с деланным спокойствием сказал Андрей — Говорят, в Петропавловской крепости нет уже мест для арестованных студентов. Пришлось отправить их в Кронштадтские казармы [27].

— О, студиозы — мелочь, мелкая рыбка, — махнул барон небрежно рукой. — С ними расправляется народ на улицах. Но имею сведения, что в Петропавловскую крепость, наконец-то, посажен сам вождь нигилистов и эманципаторов, господин Чернышевский!

— Чернышевский арестован?! — вскрикнул Андрей. — Лучший и честнейший человек России посажен в Петропавловскую крепость!

— Мне удивительна, корнет, в ваших устах эта чрезмерная апофеза государственного преступника Чернышевского, — уставился барон в Андрея тяжелым взглядом. Затем повернулся к окну и указал на яркое зарево. — Вот плоды лондонских пропагандистов во главе с Герценом и внутренних пропагандистов во главе с Чернышевским. Вот к чему призывает их «Колокол»! К новой пугачевщине!

— У вас очень свежие и точные сведения, барон! Почерпнули их в «Полицейских ведомостях»? — со злой насмешливостью спросил Андрей. — А в газете Герцена нет призыва к поджогам столицы Это ложь! В каком номере «Колокола» вы это прочитали?

Барон искоса остро взглянул на Андрея.

— Вы, корнет, видимо, весьма осведомлены о содержаниях лондонских изданий. А я «Колокол» не читал и не собираюсь читать. Gott sei dank! [28] — брезгливо ответил он.