Последний год - Зуев-Ордынец Михаил Ефимович. Страница 15

Андрей побледнел. Он схватил Талызина за руку, увел в угол и горячо зашептал:

— Вася, «Колокол» я давал Лизе. Этот дьявол Штакельдорф, наверное, запутал ее, и она призналась во всем. Лиза теперь погибла! Я погубил ее! Она арестована?

— Не только не арестована, но даже имя ее не упоминается в следственных материалах, — хмуро ответил Талызин.

— Ты хочешь сказать, что она… — задыхаясь, прошептал Андрей.

— Успокойся, ничего я не хочу сказать. Преждевременно делать какие-либо выводы.

Один из артиллеристов встал с дивана и подошел к Андрею:

— Во всем этом деле есть подозрительные странности. Объясниться по этому поводу мы и приехали к вам, Гагарин. Вы передавали нумера «Колокола» и «Полярной Звезды» кому-либо, помимо лиц, рекомендованных кружком?

— Передавал, — опустил голову Андрей.

— Вы плохой конфидент, Гагарин, — сказал назидательно тоном старшего молоденький чиновник. — Вы навлекаете опасность на всех нас.

Андрей вспыхнул, но промолчал.

— Потрудитесь сообщить, кому вы передали лондонские издания? — строго спросил второй артиллерист. — Мы должны принять свои меры.

Андрей молчал и смотрел умоляюще на Талызина. Штаб-ротмистр понял все.

— Господа, я знаю, кому корнет передал герценовские издания, — решительно вступился он. — Но имени этого человека корнет назвать не может. Это женщина. И если вы, господа, верите чести корнета и моей чести…

— Талызин!.. Дорогой друг!.. Что за вопрос?.. — крикнули в один голос все три гостя.

— Тогда все хорошо! — успокоенно закончил ротмистр. — А нам надо спешить, друзья. Не хотите же вы, чтобы лазоревые мундиры накрыли нас здесь, как перепелов. Андрюша, собирайся живее в дальнюю дорогу. А это тебе индульгенция. С нею ты чист, как голубь, перед жандармами Заплачено за нее властям предержащим ровно тысячу серебром.

Талызин положил на стол лист бумаги с двуглавым орлом в верхнем левом углу. Это был паспорт на имя Онуфрия Мартыновича Бокитько, нежинского помещика и титулярного советника, заседателя земского суда.

— Обрати внимание на эту аттестацию. Это же прелесть! — провел Талызин пальцем по строке паспорта и прочел: «Уволен со службы по третьему пункту». Иначе говоря — за взяточничество. Высшая аттестация благогонамеренности! Жандармы с тобой в банчок будут играть. А это твоя подорожная, — положил штаб-ротмистр на стол второй лист. — И за нее немало отсыпано крапивному семени.

— Как? Я еду в Иркутск? — взглянув на подорожную, удивленно и огорченно воскликнул Андрей.

— Сразу все концы в воду! Даже жандармы не догадаются искать в Сибири человека, которого они в Сибирь же и намерены сослать. Иркутск не обязательно, выбери любой город, но из Сибири пока что носа не кажи. Собирайся живее, Андрюша!

Полчаса спустя по столице пронеслись две тройки, звеня бубенцами и развевая ленты. Талызин, пьяно развалившись в санях, удало пел:

Заставный солдат отдал честь, не задерживая саней, Сразу видно, мчатся господа офицеры кутить к цыганам в Стрельну. Но не кутили они в Стрельне, а выпили в горьком и печальном молчании по одному лишь прощальному бокалу. Здесь ждала Андрея не святочная, а настоящая дорожная тройка На ней поскачет он в Ярославль, а оттуда в объезд Москвы, по убитой арестантскими котами и облитой горючими слезами «Владимирке» прямехонько в Сибирь.

Штаб-ротмистр хлопнул об пол разлетевшийся хрустальными брызгами выпитый бокал и со слезами на глазах и в усах обнял Андрея.

— Христос с тобой, голубчик… Держись! Мы тебя не забудем, связь наладим, как только получим от тебя весточку.

Он посмотрел в молящие, страдающие глаза Андрея и зашептал, успокаивая:

— Хорошо, хорошо, обещаю!

— Ради нашей дружбы, Вася, — стиснул его руки Андрей. — Этого не может быть! Ее запутали, возможно, запугали. Я уверен, что все это дело баронских рук.

— Я тоже так думаю Ужасно подумать, что юность, невинность, девичья чистота способны на такую подлость, на донос! Дружбой нашей клянусь, Андрюша, все досконально выясню, все узнаю и при первом случае сообщу тебе.

Они крепко обнялись еще раз, затем обняли Андрея трое провожавших, и он, как на эшафот, пошел к кошевке. Ямщик разобрал вожжи, свистнул, и полозья завизжали. Но он услышал все же голос Талызина, крикнувшего вслед:

— До встречи в парламенте, Андрей!..

При выезде на тракт стояла первая на его долгом пути полосатая верста. Он смотрел на нее сквозь слезы…

…Андрей порывисто встал. С коленей его упал пушкинский томик. Он поднял книгу. Она была раскрыта на много раз читанной странице, на строках, всегда звучавших в его душе. Вот и сейчас они звучат, бередя сердце:

«Ничто не мучит, не тревожит». Ах, если бы так!.. » — горько подумал он.

Что-то давило душу, хотелось что-то выкрикнуть, от чего-то освободиться. Он знал, что его гнетет, но заставил себя думать о другом,

Бережно закрыв книгу, он начал спускаться с Сидящего Быка. Молчан обрадованно кинулся вперед.

ЛЕТЯЩАЯ ЗОРЯНКА

Стойбище проснулось.

Всюду горели костры, и в дыму их пронзительно перебранивались женщины. На берегу Юкона слышны были мужские голоса. Мужчины снимали с шестов и опускали на воду каноэ. Начался ход лосося. Только мужчины и приветствовали касяка коротким, но добрым «Уг!» А женщины пугливо, исподтишка, наивно закрывшись ладонью, смотрели на русые волосы и синие глаза русского. Разве могут быть у человека такие глаза, теплые и синие, как летнее небо? Одна из женщин все же прикрыла лицо своего младенца, чтобы не упал на него взгляд касяка. Но если бы могли индианки заглянуть поглубже в пугающие и странно влекущие их синие глаза, они увидели бы в них тупую, глухую тоску.

Палатка его была раскинута в лесу, подальше от шума и непереносимых для русского запахов стойбища. На поляне он спугнул ребятишек, охотившихся с маленькими детскими луками на кроликов и лесных голубей. Полуголые, чумазые охотники прыснули от него в кусты, и русский улыбнулся, увидев их глазенки, блестевшие в листве нестерпимым любопытством.

Весенний лес встретил его горьковатыми запахами отогревшейся коры, клейкими ароматами лопающихся почек и еще какими-то по-весеннему острыми и волнующими запахами. Он остановился около черемухи и, подняв глаза, поискал цветы на ее ветвях. Он каждый день ждал, когда черемуха расцветет, но и сегодня не распустились еще ее белоснежные ароматные гроздья.

Здесь, под черемухой, он и увидел Айвику.

Девушка сидела на упавшем дереве. Поблескивая на солнце ножом, она снимала шкурки с бобров. Она низко склонилась над работой и не заметила подошедшего русского. Андрей в нерешительности остановился, глядя на Айвику. Ее нельзя было назвать в полном смысле краснокожей. Орехово-смуглое лицо Айвики нежно круглилось, без обычных для индейцев резких и жестких линий. Не безобразила девушку и так называемая «борода шита» — татуировка, перенятая у эскимосов. На подбородке продергивалась иглой под кожей в несколько рядов вымазанная сажей нитка. Получалась безобразная и нелепая на женском лице эспаньолка. Татуировка Айвики была очень легкой — две синие тонкие продольные линии на переносице. Если бы не многочисленные косички, она, в легкой летней камлейке [31] из рыбьей кожи и ровдужных, украшенных вышивкой штанах сошла бы за мальчишку-подростка.

Андрей решился и шагнул к девушке, зашумев кустами. Айвика подняла голову, вглядываясь, а когда узнала касяка, густой вишневый румянец залил ее лицо. Андрей сел на упавшее дерево, по ттынехскому обычаю молча, без приветствий. Девушка так низко склонилась над работой, что он видел теперь только тонкий ровный пробор на ее черноволосой головке. Она снимала мездру с изнанки шкурки, соскребая ее пеколкой — тонким серповидным ножом. Индейцы зовут пеколку «женским ножом», а женщины кроят им шкуры быстрее и безошибочнее, чем русские портнихи ножницами. Кончив мездрить шкурку, она отбросила ее и, подняв нового бобра из лежавших у ее ног, начала обдирать его.