Дневник Васи Пупкина - Экслер Алекс. Страница 18

Сторож скривился и отправился куда-то в сторону входа. Мне его даже жалко стало.

Уф-ф-ф. Утомился я это все записывать. Что дальше было? Дальше понаехало всякое начальство и журналисты. Нас стали фотографировать и брать интервью. Прям все, как Толян и планировал. Все-таки он голова, хотя с некоторой придурью. Вот только одно обидно: мы столько раз упоминали в интервью наш родной ансамбль "Птеродактиль", а отовсюду это вырезали. Обидно, да? Зато на следующий день была торжественная линейка, где директриса объявила, что мы с Толяном – гордость школы! А сторож, бедняга, выговор получил. Потому что не он бомбу обезвредил. Эх, знали бы они, что сторож эту бомбу обезвредил бы с бо-о-о-о-ольшим удовольствием…

20 сентября: Наконец-то я собрался рассказать о том, что было у нас в летнем лагере в последние дни лета.

Надо сказать, что ансамбль "Птеродактиль" в те дни совсем распустился. Не то чтобы самораспустился, но репетиции как-то не складывались. Некогда было репетировать. Я был занят печатанием фотографий и нежной дружбой с Людкой, Толян завел себе зазнобу среди кухонного состава и пропадал у них в бараке целыми днями. Колян неожиданно получил острый приступ мании величия и теперь совершенно серьезно считал, что "Птеродактиль" – это он один, поэтому наш басист целыми днями шлялся по центральной площади лагеря, делая вид, что обдумывает очередную гениальную песню. Кстати, за все это время он придумал только одну единственную песню, которую мы исполняли. А дело было так.

Приходит как-то Колян на репетицию весь какой-то раздутый от гордости и сознания собственной важности. Толян, понятное дело, на Коляна не обратил ни малейшего внимания, а просто вел репетицию так, как обычно. Колян поначалу крепился и ничего не говорил, но затем не выдержал и во время очередной песни стал методично дергать за открытую первую струну своей бас-гитары, придавая песне совершенно новый и даже какой-то психоделический колорит. Толян остановил репетицию и спросил:

– Але, Колян. Это что – твоя гениальная находка для этой песни, или ты просто что-то хочешь сказать?

Колян подтвердил, что у него есть важное сообщение.

– Ну, – сказал Толян, – выкладывай, не томи. Нам репетировать надо.

– Я… это… – сказал Колян.

– Ну же, изверг! Рожай быстрее! – торопил сего Толян. – Если тебе нужна стимуляция электричеством – сунь палец в розетку. А Васек тебе анестезию тарелкой по голове сделает.

– Да что ты меня торопишь? – возмутился Колян. – Важное сообщение, между прочим.

Толян понял, что если Коляна сейчас торопить, то от него никогда ничего дождешься, поэтому замолчал, сел на стул и показал жестом, что полностью готов слушать.

– Я… я… я песню сочинил, вот, – гордо сказал Колян и остановился как бы в ожидании оваций.

Оваций, между тем, не последовало. Дело в том, что мы уже пели несколько наших песен, которые сочинил Толян. Причем Толян не делал из факта своего сочинительства какого-либо шоу. Просто приходил на репетицию, напевал очередную свою поделку, подыгрывая себе на гитаре, а потом мы вместе перекладывали это все на электроинструменты. Стихи у Толяна были так себе, тем более, что он не сильно дружил с русским языком, но песенки получались довольно ритмичные и народу нравились. Многие даже думали, что это не наши сочинения, а какого-нибудь известного ансамбля.

– Ну раз сочинил, – рассудительно сказал Толян, – тогда давай пой. А мы послушаем и решим – подойдет или не подойдет.

– Как это "не подойдет"? – возмутился Колян, холодея даже от намека на подобную несправедливость. – Твои песни почему-то все подходят. А моя, видите ли, не подойдет.

– Во-первых, – объяснил Толян, – никто не запрещает обсуждать мои песни. Во-вторых, может быть ты ее все-таки споешь, а то пока не очень понятно, что мы вообще обсуждаем.

Колян насупился, достал какую-то тетрадку, взял гитару, долго пристраивал тетрадку с гитарой у себя на коленях и, наконец, запел… Песенка была, прямо скажем, так себе. Какой-то невнятный текст о том, что, дескать, "снова нас судьба зовет в дорогу" и "придется все начать с нуля". А припев – так вообще демонический, причем повторялся он раз двадцать:

Ноль – не провал.

Ноль – не предел.

Ноль есть начало всех наших дел.*

Наконец, Колян допел до конца. Воцарилась глубокая поэтическая тишина. Толян внимательно смотрел Коляну в глаза. Тот занервничал. Потом жалко улыбнулся и дрожащими губами спросил:

– Ну?

– Знаешь, Колюнь, – ласково сказал Толян, продолжая все так же пристально смотреть на басиста, – этот кошмар я не буду исполнять даже под угрозой совместного концерта с Димой Маликовым.

На мой взгляд, Толян был излишне резок. Конечно, Колян принес явную лабуду, но и у Толяна тоже были не шедевры.

– Толь, – сказал я из-за своих барабанов. – А почему бы и не сыграть это дело? Слова, конечно, не фонтан, но песенка довольно ритмичная. Пускай народ попрыгает.

– Что? Попрыгает? – вдруг заорал Толян. – Мы что – ансамбль для прыгалок, что ли? Мы – музыкальный коллектив с уже устоявшимися традициями! Я и не позволю менять эти традиции в угоду какой-то попсе!

– Что? – в свою очередь заорал Колян. – Это я-то попса!

– Именно! – продолжал орать Толян. – Именно ты – и есть попса! Ноль, блин, не провал, ноль, блин, не предел! Иди математику учить, Пушкин.

Колян аж задохнулся от возмущения.

– Вот так значит? – тихо сказал он. – Я, значит, фиговый поэт, а ты у нас – Роберт Евтушенкович Лермонтов? Да ты прочитай, что сам пишешь! Народ, когда под этот кошмар танцует, себе все мениски вышибает.

– А что я пишу? – в запальчивости спросил Толян.

– Вот, пожалуйста, – ответил Колян. – Читаю:

В последний путь корабль провожая,

Моя душа без умолку поет.

И берега печально покидая,

Мой бриг пустынный в даль плывет.

– И что? – довольно спросил Толян. – Какие будут претензии? Чудесные и очень лиричные строки. Правда, Васек? – обратился он ко мне.

Я неопределенно хмыкнул.

– Толян, – язвительно спросил Колян. – Ты вообще в курсе, что такое – последний путь?

– Ну, это когда кто-нибудь куда-нибудь уходили или уплывает и больше не вернется, – объяснил Толян.

– Ну да, – согласился Колян. – Последний путь – это уход в могилу.

– Да? – удивился Толян.

– Именно, – подтвердил Колян. – У тебя корабль со всей командой и корабельной собачкой Жучкой отправляется в могилу (то ли в водоворот попадут, то ли о скалы разобьются), а у тебя, поэта, что происходит? У тебя, блин, "душа без умолку поет"! Чему ты радуешь, дубина? Тому, что корабль утопнет со всей командой? Это, по-твоему, хорошие стихи?

– Ну, – замялся Толян, – почем ты знаешь? Может быть, моя душа без умолку скорбит…

– Так и написал бы – "моя душа без умолку скорбит". Но она у тебя поет – "Ля-ля, ля-ля-ля, наш корабль утопнет! Какое счастье!"

– Откуда ты знаешь, что имеет в виду моя душа? – в запальчивости начал было Толян, но потом притих и честно признался: – Под "скорбит" рифма не подходила.

– Вот видишь, – сказал Колян. – А сам мои стихи критикуешь. Потом, думаешь, у тебя это единственный ляп?

– Да я просто уверен, – гордо ответил Толян. – Все остальные стихи – просто класс! Мне девчонки говорили. Они их даже в альбом записывают и перечитывают.

– Девчонки на твои длинные волосы и мечтательную физиономию во время пения реагируют, – объяснил Колян. – Ты им хоть "Чижик-пыжик" пой, все равно в альбом будут записывать и рыдать по ночам, вспоминая твои закатившиеся глаза.

– Так, – прервал его Толян, которому эти слова были явно неприятны. – Хочешь критиковать – критикуй. Только по делу. А бессмысленные наезды мне не нужны. Я за это и в зуб могу дать. Так и быть, сегодня первый и последний раз разрешаю наводить тень на мою поэзию и обещаю, что останешься без увечий. Но только сегодня.