Альрауне. История одного живого существа - Эверс Ганс Гейнц. Страница 40

– Да, – ответил юноша, – и тогда.

Она села к нему на колени и обвила руками шею: «За это, Розалинда, – за это я тебя еще раз поцелую».

И она поцеловала его – еще более продолжительным, пламенным поцелуем и укусила еще больнее и сильнее. Но они уже не видели красных капель на белом снегу – завистливая луна спрятала свой серебряный факел…

– Пойдем, – прошептала она, – пойдем, пора!

Они обменялись туфлями, стряхнули снег с платьев, открыли дверь и вошли в зал. Там ярким светом сверкали люстры, – их окутал горячий душный воздух.

Вольф Гонтрам зашатался и обеими руками схватился за грудь. Она заметила. «Вельфхен?!» – вскричала она. Он ответил: "Ничего. Ничего – что-то кольнуло, но теперь

опять хорошо". Они под руку прошли через залу.

Вольф Гонтрам не пришел на следующий день в контору. Не встал даже с постели: его мучила страшная лихорадка. Он пролежал девять дней. Он бредил, звал Альрауне, – но ни разу не пришел в сознание. Потом умер. От воспаления легких. Похоронили его за городом на новом кладбище. Огромный венок темных роз прислала Альрауне тен-Бринкен.

ГЛАВА 11, которая рассказывает о том, как из-за Альрауне кончил свои дни тайный советник

В ночь на 29-е февраля, в високосную ночь, над Рейном пронеслась страшная буря. Она примчалась с юга, принесла с собою ледяные глыбы, взгромоздила их друг на друга и кинула с грохотом о стену Старой Таможни. Сорвала крышу с иезуитской церкви, повалила древние липы в дворцовом саду, сорвала крепкие сваи школы плавания и разбила о могучие быки моста.

Дошла она и до Лендениха. Сорвала несколько крыш и раз рушила старый сарай. Но самое большое зло она причинила дому тен-Бринкенов: погасила вечную лампаду, горевшую перед изваянием святого Иоганна Непомука.

Такого никогда не бывало, с тех пор как стоял господский дом, не бывало много веков. Правда, благочестивые крестьяне на следующее утро снова наполнили маслом лампаду и снова зажгли ее, – но они говорили, что это предвещает большое несчастье и конец тен-Бринкенов. Святой снимает руку свою с благочестивого дома: и он дал тому знамение в страшную ночь. Ни одна буря в мире не могла бы загасить лампады, если бы он не захотел…

Знамение – так считали люди. Однако некоторые шептали друг другу, что это была вовсе не буря: это барышня вышла в полночь – и загасила лампаду.

Но, казалось, люди ошибались в пророчествах. В господском доме, несмотря на пост, шел праздник за праздником. Окна ярко светились каждую ночь. Слышалась музыка, громкий смех, пение и крики.

Так хотела Альрауне. Ей надо было развлечься, говорила она, после тяжелой утраты, ее постигшей. И тайный советник ходил за нею по пятам, будто взял на себя роль Вольфа Гонтрама. Жадно окидывал он ее взглядом, когда она входила в комнату, и провожал ее жадным взглядом, когда она уходила. Она замечала, как горячая кровь струится по его старым жилам, – громко смеялась и дерзко закидывала голову.

Все капризнее и капризнее становилась она, все преувеличеннее и причудливее были ее желания.

Старик исполнял все, что она хотела, но торговался, требовал постоянно награды. Заставлял гладить себе лысину, требовал, чтобы она садилась к нему на колени и целовала его, и постоянно просил ее одеваться в мужской костюм.

Она надевала то костюм жокея, то костюм пажа. Одевалась рыбаком с открытой блузой и голыми ногами. Наряжалась мальчиком-портье в красном, плотно облегавшем мундирчике с обтянутыми бедрами. Наряжалась и охотником Валленштейна, принцем Орловским и Неррисой. Или пикколо в черном фраке, или пажом в стиле рококо, или Эвфорионом в трико и белой тунике.

Тайный советник сидел на диване и заставлял ее ходить взад и вперед. Он смотрел на нее, гладил по спине, по груди и по бедрам. И, еле переводя дыхание, размышлял, как бы ему начать. Она останавливалась перед ним; смотрела вызывающе. Он весь дрожал под ее взглядом, не находил слов, тщетно придумывал какую-нибудь маску, которой мог бы прикрыть сластолюбивые желания и похоть.

С насмешливой улыбкой выходила она из комнаты. Но как только закрывалась за нею дверь, как только до него доносился с лестницы ее звонкий смех, – им тотчас же вновь овладевали мысли. Он сразу решал, что ему нужно сказать, что сделать и как начать. Он часто звал ее обратно, – и она приходила.

«Ну, в чем дело?» – спрашивала она. Но он снова терялся, снова не знал, с чего начать. «Ничего…» -бормотал он только.

Было ясно: ему не хватает решимости. Он озирался вокруг, искал новой жертвы, чтобы убедиться, что он все еще господин своих старых талантов.

Наконец он нашел – тринадцатилетнюю дочку жестянщика, принесшую в дом какую-посуду.

– Пойдем, Марихен, – сказал он ей. – Я тебе подарю кое-что. – И увел ее в библиотеку.

Тихо, словно раненый зверек, вышла через полчаса девочка, прошла вдоль стены молча, широко раскрыв недоумевающие глазенки…

А тайный советник с широкой улыбкой торжествующе направился по двору к дому.

Но Альрауне теперь избегала его. Она приходила, когда видела его спокойным, и убегала, как только глаза его начинали блестеть.

«Она играет – она играет со мною», – задыхался профессор. Однажды, когда она встала из-за стола, он взял ее за руку. Он знал превосходно, что ей скажет, слово от слова, – но в этот момент все позабыл. Он рассердился на себя и на высокомерный взгляд, которым его смерила девушка. И быстро вскочил, вывернул ей руку и бросил Альрауне на диван. Она упала, но вскочила тотчас же, пока он успел подбежать, и засмеялась, громко, пронзительно засмеялась. И болью отозвался ее смех у него в ушах. Он вышел, не произнеся ни единого слова.

Она заперлась у себя в комнате, не появилась ни к чаю, ни к ужину. Не показывалась несколько дней.

Он умолял, стоя у ее двери, говорил добрые слова, просил, заклинал. Но она не выходила. Он посылал ей письма, умолял, обещал все блага мира. Но она не отвечала.

Наконец, когда он несколько часов подряд провел у ее двери, она открыла ему. «Замолчи, – сказала она, – мне неприятно. Что ты хочешь?»

Он попросил прощения, сказал, что у него был припадок, что он утратил всякую власть над собой…

– Ты лжешь, – спокойно возразила она.

Он сбросил маску. Сказал ей, как он ее хочет, как он не может жить без нее. Сказал, что любит ее.

Она смеялась над ним. Но все-таки вступила в переговоры, начала ставить условия.

Он все еще торговался, не уступал во всем сразу. Один раз, хотя бы один только раз в неделю она должна приходить к нему в мужском костюме.

– Нет, – воскликнула она. – Если захочу, каждый день, – а если не захочу – никогда.

Он согласился. И стал с того дня безвольным рабом Альрауне. Стал ее верной собакой, не отходил ни на шаг, подбирал крошки, которые она бросала ему со стола. Она заставляла бегать его, как старое ручное животное, которое ест хлеб из милости, – только потому, что к нему настолько равнодушны, что даже не хотят убивать…

Она отдавала ему приказания: закажи цветы! Купи моторную лодку! Позови сегодня этих, а завтра тех. Принеси носовой платок. И он слушался. И считал щедрой награду, когда она неожиданно приходила вниз в мужском костюме с высокой шляпой и круглым большим воротником, когда протягивала ему свои маленькие ножки в лаковых туфельках, чтобы он завязал шнурок.

По временам, оставаясь один, он пробуждался. Медленно поднимал свою уродливую голову, раскачивал ею и старался понять, что, в сущности, с ним произошло. Разве не привык он повелевать? Разве не его воля господствует здесь, в поместье тен-Бринкенов? У него было такое чувство, будто у него растет большой нарыв в мозгу – растет и душит его мысли. Туда вползло какое-то ядовитое насекомое – через ухо или через нос – и ужалило. А теперь оно жужжит у него перед глазами, не дает ни минуты покоя. Почему он не растопчет противное насекомое? Он приподымался на постели, боролся с решением.

«Надо положить конец», – бормотал он.