Жёлтые короли - Лобас Владимир. Страница 47

Я кружил и кружил по пустому аэропорту, а руки — тряслись; я не мог прийти в себя. Господи, как глупо! Моя очередь, занятая в половине шестого, — потеряна. И ради чего? Несчастных, раздавленных эмиграцией людей я убеждал в том, что на самом деле им хорошо. А может, я хотел в чем-то убедить самого себя?

Среди моих записей, сделанных в ту, первую таксистскую осень, есть замусоленный блокнот с пометкой «Утренний Кеннеди» и списком действовавших в этой главе персонажей: Архитектор алкон, Грузинский стол, Тарелочка с микрофоном, Скульптор, исчезнувший Узбек… Под списком — жирно отчеркнут вывод, поразившее меня «открытие»: ЭМИГРАНТЫ НЕ ЛЮБЯТ АМЕРИКУ, а за этой записью следуют две мелко-мелко исписанных странички, озаглавленных — «Жареная картошка».

Сделанная бисерным почерком заметка начинается так: «Номер 830 по Пятой авеню, угол Шестьдесят Шестой улицы. Повторите, пожалуйста». — «Зачем?» — «Я хочу быть уверен, что шофер знает, куда нужно меня отвезти».

Странный пассажир был прав: недоразумения с перепутанным или недослышанным адресом иногда случались. Я повторил потаксистски: «Шестьдесят шесть и Пять» и, уловив в слове «пожалуйста» мягкое "Л", спросил:

— Вы из Англии?

— Из Восточной Африки.

Ответ произнесен с безупречной корректностью. Джентльмен разговаривает не с таксистом, а с незнакомым джентльменом.

— А чем вы вообще занимаетесь? — задал я вопрос, которым повадился щупать своих пассажиров.

— Как вам сказать… Читаю книги, коллекционирую марки…

— Если не возражаете, я имел в виду: что вы делаете, чтобы зарабатывать на жизнь?

— О, в этом смысле? Ничего… Совершенно ничего…

После войны ему п р и ш л о с ь прожить несколько лет здесь, в Штатах. Но зато с тех пор и он сам, и его дети навсегда освобождены от обязанности заниматься чем-то ради заработка.

И опять я не уловил весь смысл, который он вкладывал в свои слова.

— Вы часто сюда приезжаете? — спросил я. — Вам нравится Америка?

— Нравится? — он удивился чуть больше, чем позволяла ему его сдержанность. — А что, собственно, здесь может нравиться?

Я пошевелил лопатками, словно за шиворот попала холодная капля.

— Впрочем, вы, наверное, правы. Так не бывает, чтоб ничего не нравилось. Гм… Что же мне здесь нравится? Дайте подумать… Ага! Жареная картошка. Пожалуй, так: в Америке мне нравится жареная картошка.

«Мерзавец!» — подумал я, а вслух сказал:

— Эта страна сделала так много добра и вам лично, сэр, и всему миру, что ваш остроумный ответ звучит цинично.

— Что поделать…

С минуту мы ехали молча, но удержаться от продолжения разговора было трудно не только мне:

— Мои личные обстоятельства в послевоенные годы действительно переменились тут, в Америке; но это произошло скорей за счет некоторых недостатков, а никак не достоинств этой страны…

В своем ответе он не употребил ни одного из тех слов, которые, произнеси он их сейчас: «разбогател», «сколотил состояние», деньги" — прозвучали бы вульгарно.

— А страна, в которой вы теперь живете, вам нравится?

— Безусловно! И Швейцария мне нравится. И по-своему Франция.

Он не упомянул Англию.

— А Россия? Вы бывали в России?

— О, да! Дважды в сорок первом году и дважды в сорок втором.

«Неуместная пунктуальность ответа» — с трудом разбираю я свою старую запись в блокноте.

— Вы были дипломатом?

— Я был моряком. Мы сопровождали конвои в Архангельск…

Мой чекер свернул на Пятую авеню и остановился, не доезжая метров двадцать до входа в дом с тем, чтобы нашему разговору не помешал швейцар.

Конвои в Архангельск! Спасти тяжело раненную Россию. потерявшую летом 1941 года большую часть своей европейской территории и вместе с нею — промышленность, могло лишь прямое переливание — из вены в вену. Америка протянула донорскую руку, но процедуру вливания: оружия, стратегического сырья, продовольствия — проводили британские моряки. Немцы понимали, что раненый гигант может подняться на ноги, и потому поставили на пути конвоев из Англии господствовавшую в Северном море эскадру. Английские моряки, сопровождавшие караваны судов в Архангельск в 41-42 годах, были, по сути, смертниками. Пройти четыре раза — туда и четыре — обратно, мимо немецкого линкора «Тирпиц» было все равно, что восемь раз сыграть в «русскую рулетку»…

Мы разговаривали уже не менее четверги часа.

— Вы надеетесь, что в России что-то изменится? — спросил я.

— Нет, — сказал он и добавил: — Хотя верующих, знаете ли, там все — таки больше, чем коммунистов…

— Эту легенду придумали западные журналисты, — сказал я. — Людей, которые действительно веруют, в России немного.

— Но ведь и в коммунизм уж совсем никто там не «верует», — парировал он, и я краешком сознания заподозрил, что притягивает меня к этому человеку нехорошее чувство, и всего-то навсего — зависть! Я завидовал не только его состоянию, его элегантности, его воспитанности; он был и у м— н е е меня… И потому я искал в нем слабинку, выжидал: не споткнется ли он в разговоре, не ляпнет ли какую-нибудь глупость; и тогда с полным удовлетворением я взгляну на часы и «вспомню», что мне ведь надо работать. И он — споткнулся…

В истории любой страны есть столько мерзости и крови, что задеть чью бы то ни было национальную гордость — дело нехитрое. Мне, однако, хочется думать, что я все же не сделал это намереино, а, поскольку мы болтали уже обо всем на свете, случайно упомянул о выдачах.

Я спросил его, где он служил в 1945-46 годах, когда англичане выдавали на расправу Сталину — русских? Не только тех русских, которые взяли в руки гитлеровское оружие, но и сотни тысяч угнанных немцами в каторгу девушек и подростков. Доблестные британцы («в едином строю» с американцами) с оружием в руках, избивая дубинками женщин, загоняли их, освобожденных вчера из фашистской неволи, в советские теплушки, отправляли прямым маршрутом из немецких концлагерей — в советские, в Сибирь, на верную гибель.

Он сказал:

— Да, это было ужасно, НО ВЕДЬ МЫ НИЧЕГО НЕ ЗНАЛИ… Это сделал Антони Иден…

Как мог этот рафинированный человек сказануть такое о событиях, растянувшихся на два года; об акциях, в которых участвовали целые полки: н е з н а л и?!