Мост бриллиантовых грез - Арсеньева Елена. Страница 62
– Да? Не уверена. Я полагаю, она заболела! – изрекла графиня, глядя, по своему обыкновению, мимо Романа, словно он был вообще недостоин ни внимания ее, ни тем паче разговора. И у графини сделался высокомерно-вопросительный вид, будто она недоумевала: как же ее угораздило ввязаться в разговор с этим… с этим низшим существом?
– Заболела? – встревоженно переспросил Роман.
– О да, – величаво подтвердила графиня. – Причем очень тяжело. Она даже не могла идти сама. Ее принес на руках какой-то господин, а она так рыдала, что я просто изумилась. Наверное, она упала и что-нибудь себе сломала, руку или ногу. Я, конечно, понимаю, что это больно, однако необходимо тренировать выдержку. Это такой моветон – рыдать публично! Надо уметь скрывать свои чувства. Я отлично помню, как нас с сестрой учила выдержке наша дорогая маман. В наше время платья частенько приносили от модисток не совсем готовыми, и, собираясь на бал, нам приходилось кое-что подкалывать булавками, подгоняя наряд по фигуре. Ну а во время танца, вы понимаете, кавалер мог нечаянно нажать на булавку, и она вонзалась в тело. Какая-нибудь плебейка непременно вскрикнула бы и поставила себя в смешное положение, однако наша маман с малых лет подкрадывалась к нам с сестрой, когда мы об этом даже не подозревали, и втыкала нам булавки в самые чувствительные места. Если мы вскрикивали, нас оставляли без сладкого, а иногда и вообще без ужина. Но чаще всего нас ждала хорошая порка, для чего маман ежегодно дарила нам ко дню рождения розги. Пучок – сестре, пучок – мне. При таком продуманном воспитании наша выдержка со временем сделалась безупречной, и даже если во время танца кавалеры слишком крепко сжимали наши талии и в наши тела вонзалась не одна игла, а несколько, наши лица продолжали сиять безмятежными улыбками. Вот что я называю выдержкой, молодой человек. А ваша маман рыдала так, что даже не дала себе труда поздороваться со мной. Совершенно распустились эти восточные иммигранты!
Роман больше не мог слушать.
Эмма! Что с ней?!
Все, все булавки – десятки, сотни, тысячи булавок, которыми было утыкано барахло, хранившееся в шкафах, сундуках и кофрах на пыльном, заброшенном чердаке, разом вонзились в тело Романа. Он сам не знал, как очутился уже в подъезде, – не исключено, что проскочил сквозь стену, потому что графиня как стояла неподвижно, плотно закупорив дверной проем, так и осталась стоять. Однако Романа на улице уже не было, он пробежал подъезд, ворвался в лифт и нажал на кнопку пятого этажа. Немедленно пожалел об этом – так медленно полз лифт, наверное, бегом было бы быстрее. От ярости стукнул кулаком по потертой велюровой обшивке. Шевелись же ты, старый облезлый катафалк!
Ну, наконец-то пятый этаж… Роман скачками понесся наверх. Сейчас он ворвется в комнату и убьет Илларионова!
На пороге общего коридора на шестом этаже он споткнулся и чуть не упал. Это несколько отрезвило его.
«Не будь идиотом! – сказал он сам себе. – Что ты несешься, как бешеный бык? Илларионов наверняка вооружен…» Иначе каким бы образом он мог заставить Эмму сесть в его машину? Наверное, под дулом пистолета она сказала ему этот адрес. Может быть, выдала и тот, на рю Оберкампф, их главную явку… И наверняка рассказала обо всем их замысле, возможно, даже о бриллиантах… Поэтому и рыдала, что была до смерти напугана Илларионовым!
Да пропади они пропадом, эти стекляшки! Главное – Эмма!
Если он сейчас вышибет дверь, Илларионов наверняка выстрелит. Можно нарваться на пулю…
Да черт с ней, с пулей, – вот только раненный или убитый он не сможет помочь Эмме!
«Возьми себя в руки!» – приказал себе Роман, усмиряя запаленное дыхание. Права эта мадам Обломок Прошлого, которую ты только что встретил внизу: выдержка нужна! Вот и Эмма частенько повторяла, цитируя своего любимого Пушкина: «Учитесь властвовать собою, не всякий вас, как я, поймет, к беде неопытность ведет!» Правда, она говорила ему это по другому поводу, когда учила его не спешить, думать о том, что он делает, не терять головы даже в самые безумные, самозабвенные мгновения, учила останавливать себя, даже если это кажется невозможным, потому что…
Он тряхнул головой, потому что от таких воспоминаний, от воспоминаний о ней всегда впадал в полубессознательное состояние, а сейчас ему нужна была холодная голова.
Роман глубоко вздохнул и на цыпочках, чуть касаясь пола, проделал те несколько шагов, которые отделяли его от двери в их с Эммой каморку.
Встал под дверью.
Тихо. Вроде бы тихо…
Роман, не дыша, приложился к двери ухом.
Несколько мгновений он ничего не мог расслышать, так сильно стучала кровь в висках. Потом различил какие-то звуки… Но это были не всхлипывания Эммы, не яростная брань Илларионова, не хлесткие пощечины. Звуки были простые, негромкие, мирные… Вполне обыденные, житейские…
Ритмично скрипела кровать.
Сначала у них ничего не получалось. Ну никак дело не хотело идти на лад! Казалось, тот безумный порыв, который бросил их друг к другу, уже сам по себе залог успеха, но нет – они были так же далеки от ожидаемого финала, как на старте, еще там, в автомобиле, когда Эмма начала рыдать, а Илларионов вдруг набросился на нее и принялся целовать. Она оттолкнула его, он угрюмо взялся за руль снова, но потом то и дело останавливал машину, и яростно набрасывался на Эмму, и тискал, и мял, и пытался расстегнуть ее джинсы, а она не переставала плакать и отталкивать его.
– Ну что?! – выкрикнул он в очередной раз с такой мукой в голосе, что она наконец-то разлепила склеенные слезами веки и посмотрела на него. – Что ты от меня еще хочешь?! Ну не могу я больше ждать! Не могу!
Как будто они всю жизнь мечтали оказаться вдвоем, наедине, нескончаемые годы ждали этого и вот дождались, а она по какой-то вздорной глупости отказывает ему!
– Я не могу в машине, – прохрипела Эмма. – Я не могу в машине, понимаешь?
Илларионов какое-то мгновение таращился на нее изумленно, а потом погнал по улицам с сумасшедшей скоростью, как будто на светофорах горел только зеленый свет, а пробок не было и в помине, хотя наступил час пик. А она рыдала, рыдала… Теперь рыдала потому, что она-то в машине не могла, а Роман однажды смог. Да, смог, он сам ей рассказывал, когда в очередной раз отчитывался… Невыносимо вспоминать, как исправно он отчитывался перед ней!
Илларионов приехад на рю де Прованс, и Эмма не могла сообразить, как и когда назвала адрес. А, ну да, что-то такое было… Ну вот, они приехали, и Эмма смутно видела сквозь завесу слез дом, подъезд… Кажется, кто-то из соседей столкнулся с ними внизу, может быть, это была графиня, которая вечно торчала в подъезде, потому что больше ей совершенно нечего было делать, она же одна жила, а в подъезде люди то и дело мелькают, все какое-то общение. Бедняжка, конечно, какая страшная это штука – женское одиночество… А потом в сознании Эммы настал какой-то провал, из которого она выбралась, ощутив ладонями горячие плечи, гладкую грудь, которая прижималась к ее груди, мохнатые, словно бы звериные, ноги, которые сплелись с ее ногами, и губы, которые терзали ее губы.
«Как, когда мы успели?..» – мелькнула мысль и пропала, и Эмма вся отдалась безумной скачке, потому что затянувшееся ожидание изнурило тело. Ведь нельзя, ведь невозможно же только гнаться за призом, нужно же наконец и получить желаемое, вожделенное!
Она прикрыла глаза, чтобы не видеть взмокшего от пота лица Илларионова, на котором проступало какое-то мальчишеское отчаяние и даже страх. Она понимала, что еще немного, еще совсем капелька этого страха – и с ним случится то же, что случилось с ней: он ничего не захочет, ничего не сможет. Но Эмма-то все про себя знала: она была скована цепями, нерасторжимыми цепями своей любви, ее теперешняя холодность была платой за эту любовь. Она была обречена испытывать счастье только с одним на свете человеком. Ведь и вчера, когда она заходилась в протяжных, мучительных стонах под придавившим ее Арманом, которого ненавидела, презирала и к которому больше ничего не чувствовала, она испытала это наслаждение лишь потому, что Арман был похож, пусть отдаленно, но все-таки похож на того, кого она любила и по ком истомилась, иссохла от ревности. Но сейчас, с Илларионовым, она хотела освободиться от воспоминаний, ведь, по счастью, не было более разных людей, чем этот, случайный партнер и тот – любимый, взлелеянный ею цветок. Хотела освободиться, но не могла.