Поцелуй с дальним прицелом - Арсеньева Елена. Страница 28

Итак, мы с Никитой ехали по Парижу.

Постепенно нарядное кольцо бульваров осталось позади… мы очутились в районе, на котором лежала некая, едва уловимая печать заброшенности, хотя и здешние дома казались мне сущими дворцами. Такие в Петербурге стояли только на центральных улицах! Потом я поняла, что в Париже просто не существовало неприглядных или даже скромных зданий, здесь строили только красиво и только помпезно, это уж потом социалисты и коммунисты, дорвавшись до власти, напакостили где могли и как могли: то нелепого Корбюзье понатыкали на шикарном бульваре Распай, то двух стеклянных уродов соорудили – Центр Жоржа Помпиду близ рю Риволи и Оперу Бастилия на площади, где некогда стояла знаменитая тюрьма, – то застроили окраины ужасными бетонными блоками…

Впрочем, это для иммигрантов-африканцев строилось, а им все равно, где жить и как жить.

Наконец наше такси остановилось возле одного из домов – такого же, как прочие, с кружевными крохотными чугунными перильцами под окнами вместо балконов, с нарядными выступами и эркерами, с лесом забавных труб на крышах, отчего дом немножко походил на оргбн, с тяжелыми и вычурными дубовыми дверьми, покрашенными, впрочем, в мрачноватый синий цвет, но зато с чугунной отделкой.

Мы были в Пасси – в ту пору это был второразрядный и довольно скромный район, который заселяли в основном русские эмигранты. Это уж спустя годы он сделался престижным и любимым парижанами, теперь квартиры там стоят целое состояние, а тогда были одними из самых дешевых в городе. К примеру, в пансионе за стол и комнату брали двадцать четыре франка в день. Это считалось очень дешево. Примерно столько же стоила в день и моя квартирка, которую нанял мне отец…

Второе потрясение! Никита поселил меня в какой-то каморке всего лишь из двух комнат, с ванной, которая стояла прямо в кухоньке (а умываться приходилось над той же раковиной, в которой посуду мыли!), с унизительно крошечным ватерклозетом, с окнами, выходящими во дворик-колодец, на оштукатуренные стены, на чужие окна, и сказал, что это теперь мое жилье, что я буду жить отдельно от отца, который с женой и сам снимает такую же квартиру, правда, в ней на одну комнату больше…

Печей не было: небольшой камин на обе комнаты, еще один, и того меньше, на кухне, и в этих каминах лежат не дрова, а какие-то мячики из угольной пыли…

Я не могла двух слов связать от потрясения! Почему-то я была убеждена, что Никита отвезет меня если не в замок на Луаре, о которых я столько читала (хотя где Луара и где Париж?!), то уж непременно в особняк близ Гранд-опера или хотя бы в роскошную квартиру вроде тех, которые были у нас в Москве и Петрограде, где мы занимали целые этажи. Отчего, интересно, я думала, что отцу, такому же беженцу с родимой стороны, какой была и я, удалось сохранить прежнее состояние? Все, что у них с женой было, это драгоценности, пришитые к ее нижней юбке… да, конечно, эти камушки дали им в Париже возможность выжить, не умереть, а начать свое дело, но отнюдь не позволяли швыряться деньгами. К тому же инфляция свирепствовала в те годы по всей Европе, не только в Веймарской республике…

– Что же это за дело у моего отца, коли оно приносит так мало доходов?! – вскричала я, бывшая прежде уверенной, что он если и не ведет жизнь беззаботного барина, то директорствует на одном из крупнейших заводов Франции, как директорствовал в свое время на Сормовском заводе в Нижнем Новгороде.

Никита помолчал, отведя взгляд, потом все же посмотрел на меня… не жалость ли мелькнула в его глазах?

– Пусть об этом расскажет вам ваш отец, – сказал он наконец. – Теперь я отлучусь ненадолго – вас навестят не позднее чем через час, максимум два. Консьержка по нашей просьбе купила для вас кое-какой еды, – он показал на какие-то свертки, лежащие на крошечном кухонном столике. – Думаю, мы увидимся вечером.

– Вы уходите? – чуть не со слезами пробормотала я. – А вы где живете? Разве не в этом доме?

– Я живу на рю де Фобур-Монмартр, довольно далеко отсюда, еще ехать да ехать, а шофер ждет, – сказал Никита сдержанно, как если бы встревожился, что я начну уговаривать его остаться. – И… и не отчаивайтесь ни от чего, Вика, – вдруг добавил он с внезапным проблеском нежности в своем всегда бесстрастном голосе. – Вам понравится Париж, вот увидите!

Он поцеловал мне руку и вышел, оставив меня почти счастливой. Боже ты мной, как же много он для меня значил, этот непостижимый человек, если всего лишь слабое дуновение даже не любовной, а дружеской ласковости в его обращении мгновенно расцветило самыми яркими красками серый туман моего первого унылого утра в чужом городе, в чужой стране… в абсолютно чужой для меня жизни!..

Я даже не обратила внимания на эту загадочную фразу: «Вас навестят…» А ведь можно было над ней задуматься. Почему он не сказал: «Ваш отец вас навестит»? Но я, говорю, на это никакого внимания не обратила. Да, впрочем, скоро все выяснилось.

Я вдруг почувствовала, что ужасно проголодалась (мы не позавтракали на вокзале, потому что со сна я не хотела есть, да и Никита спешил), и с живейшим интересом накинулась на бумажные свертки.

В них оказалась белая булка, испеченная на манер наших прежних, петербургских французских булок, только длинная, – вкусная и свежая, от которой я немедленно отломила корочку (что и говорить, жизнь в Совдепии избавила от многих предрассудков, в том числе и от некоторых правил приличия!), сыр с острым, непривычным запахом, полфунта масла, пук зеленых салатных листьев, кусок мяса и несколько картофелин да луковиц. И молоко в бутылке. Так странно это выглядело – первый раз я видела молоко в бутылке!

Я смотрела на продукты с недоумением. Их показалось мне очень мало – едва на день. Ну да, в Петрограде я ведь привыкла делать запасы, а тут нужно было возвращаться к правилам прежней жизни: каждый день ходить к булочнику, молочнику, зеленщику и мяснику либо рыбнику. Вот только прежде у меня была прислуга, покупками занимались кухарки, а теперь, видимо, мне придется делать их самой. Ну что ж, это лучше, чем самой стоять в очередях за пайком!

Прибегнув к спасительной мысли, что нет худа без добра, я отыскала нож – в шкафчиках имелся припас самой необходимой посуды, не столовое серебро, конечно, но и не олово, а симпатичный мельхиор. Нож, впрочем, был стальной и очень острый, я откромсала им от мяса порядочный кус, положила на сковородку, потом спохватилась, что без масла пригорит, положила масло и огляделась в недоумении: неужто жарить придется в камине? Ну и как это делать? Что же, прикажете держать сковороду в руках? Так ведь обожжешься! Или надобно ставить ее вот на эту странную треногу?..

Я смутно припомнила книжку французских сказок, которые были у меня в детстве. Камин, да, камин, в котором щедро играет огонь, а над огнем на цепочках висит черный котелок, в котором бабуля в белом чепце и пышной юбке с передником (из-под юбки виднеются деревянные башмаки) помешивает большой ложкой. Из котелка поднимается аппетитный белый пар, который навевает мысли о каком-то вкусном супе или каше, что варила бабуля (вскоре я узнала, что супов французы почти не едят, а мне их очень недоставало какое-то время, потом-то я привыкла к их отсутствию, а каши там готовят такие, что, как говорила уже упоминаемая мною нянюшка-сормовичка, «в рот не вломишь!»). На картинке все это выглядело очень уютно, книжка вообще была великолепно иллюстрирована, и я вдруг уплыла в воспоминания о том, как мы с сестрой листали эту книжку по вечерам, сидя вместе с «большими» в столовой, под шелковым абажуром керосиновой лампы, то углубляясь в книжку, то вслушиваясь в разговоры, и вот начинали слипаться глаза, мы клевали носами, maman строго говорила: «Дети, спать!», мы встряхивались, умоляли: «Десять минуточек, ну еще!» – но уже еле сидели, буквы и картинки расплывались в глазах, и нас уносили в постель на руках, только непременно полагалось съесть еще большую тарелку киселя. Хотя нет, я что-то путаю, киселя нам давали, кажется, только после ванны!