Поцелуй с дальним прицелом - Арсеньева Елена. Страница 30

Под стихотворением стояла подпись: Анна Луговая.

– Анна Луговая? – повторила Алёна, оборачиваясь. – Никогда не слышала о такой поэтессе.

– Да, в России ее практически не знают, – ответил Никита, ставя на стол поднос с чашками и красивым серебряным чайничком и подходя к Алёне. – Настоящее ее имя – Анна Костромина. Она была известна в самом начале прошлого века, вроде бы даже дружила с Ахматовой, но, как говорится, дружба двух красавиц редко бывает продолжительна… Тем более дружба двух поэтесс. После революции Анна Костромина эмигрировала в Париж, но тут уж ей стало не до стихов, она занималась совсем другими делами. Впрочем, эти два стихотворения были написаны именно в эмиграции, но не для печати, а только для моего деда. Это единственные рукописные экземпляры, семейная реликвия, именно поэтому мы их так бережно храним.

– А с «Кассиопеей» что приключилось? Я смотрю, тут все склеено…

– Ну, бедную «Кассиопею» из ревности растерзала одна дама, безумно влюбленная в моего деда.

– А он? – спросила Алёна. – А он был безумно влюблен в эту поэтессу, да?

– Конечно. Разве можно не любить такую женщину? – Никита улыбнулся, глядя на фотографию.

Алёна присмотрелась к ней внимательнее. Необычное лицо, что и говорить. Из тех, которые отмечены печатью вечной красоты. Нет, не классической: лицо полно неправильностей, но именно они делают его обворожительным. Глаза чудесные, поразительная полуулыбка – не то прощальная, не то дразнящая. Прическа, конечно, старомодная, вот и подпись фотографа – С. Brune, 1920, Novembre, 27, – однако в такую женщину можно влюбиться по гроб жизни, несмотря на то, что лет ей… а интересно, сколько ей было в ту пору лет? А Никитиному деду?

Кстати, уж не та ли это Прекрасная Дама, которой подчинены все чувства не только деда, но и внука? Вечный, бессмертный идеал, соответствия которому он безуспешно ищет в жизни? То есть и здесь имеет место быть все то же роковое «Нет, не тебя так пылко я люблю»?..

Ну и ладно. Каждому свое. У Никиты – свой идеал, у Алёны – свой. Но в постель, между прочим, отправляются не с идеалами…

– А она, эта Анна Луговая? – Господи, до чего же, entre nous soit dit, [15] претенциозный псевдоним!.. – Она любила вашего деда?

Ответа не последовало.

Алёна обернулась.

Никита стоял перед факсом и читал послание от многочисленных Мертвяковых.

– Ага, – пробормотал он довольно, оторвал листок и задумчиво покосился на гостью.

Надо надеяться, что в ее лице, как любят выражаться некоторые романисты, не дрогнул ни один мускул.

Никита свернул листок и положил в карман.

Да, оттуда компромат на киллера уже не стащить… Ну и ладно, все, что нужно, Алёна уже прочла. Вильгельм Тод, Чарльз Дис, Дени Морт, Хорхе Морто, Витторио Муэрте… Нет, наоборот: Хорхе Муэрте и Витторио Морто, но от перемены мест слагаемых сумма не меняется.

– Так она любила вашего деда? – повторила Алёна с таким видом, словно ее ничто сильнее в жизни не интересовало. – А кстати, не она ли была вашей бабушкой?

– Нет, – ухмыльнулся Никита. – Ничьей бабушкой она умудрилась не стать, хотя в ту пору, когда был сделан этот снимок, ей было уже 52 года. Вроде бы самое подходящее для этого время.

– Сколько-сколько?! Быть не может!.. – Алёна с новым интересом уставилась на фотографию.

Да, если бы знать, что будешь так выглядеть в оны годы, – вроде бы не очень страшно становится земную жизнь пройти до половины!

– Именно так. Причем она была старше моего деда лет на двадцать пять. Однако он ее любил, а она его – нет.

– Но, судя по стихам, тут не без взаимности! «Есть чувства вечного накала…» – процитировала Алёна. – «Ты знаешь, я о чем мечтала.». Разве не о его любви?

– Это стихотворение написано уже перед смертью, и речь здесь идет вовсе не о том, как она мечтает о Никите Шершневе. К тому же у нее в то время был уже другой любовник, с которым она не хотела расставаться ни в жизни, ни в смерти. А между тем Никита ее поистине обожал и готов был для нее на все. С его стороны это была неподвластная рассудку, поистине безумная любовь. Его сын, то есть мой отец, в глубине души был убежден, что здесь в свое время не обошлось без какой-то дьявольщины, потому что такая пылкость чувств, которая обуревала деда к этой единственной женщине всю жизнь, до самой смерти, была совершенно необъяснима. Отец предпочитал об этом помалкивать, но как-то раз обмолвился, что эта экстравагантная поэтесса влюбилась в юного Никиту Шершнева, а когда он остался равнодушен к ее чарам, она прибегнула к каким-то приворотным зельям, ходила по знахарям (дело было еще в России) и наконец приворожила его сердце навеки, но… словно в насмешку, достигнув страстно желаемого, сама разлюбила его. У нее потом было множество любовников, в объятиях одного из них она и встретила свой последний час…

«Как я понимаю, не без помощи вашего ревнивого дедули, который убил и ее, и соперника?» – чуть не брякнула Алёна, да вовремя прикусила язык, понимая, что время срывания всех и всяческих масок еще не настало.

– Но если ваш дед всю жизнь любил ее одну, как же он решился изменить этой безумной страсти и женился-таки на вашей бабушке?

– Ему ничего другого не оставалось, – ухмыльнулся Никита. – Бабуля – царство ей небесное, конечно! – была, честно говоря, изрядная бестия: она вызнала какие-то роковые тайны моего деда и шантажировала его. Причем от ее молчания зависела жизнь не только его, но и доктора Гизо, который дружил с Никитой Шершневым. Подробностей шантажа я не знаю, отец мне кое-что рассказал, но не это: ведь речь шла все же о его матери, он не хотел оскорбить ее память… Правда, он ее не помнил совершенно: она умерла родами, к великому, как я понимаю, облегчению моего деда, который все оставшиеся годы прожил один, воспитывая моего отца и преклоняясь перед памятью Анны Костроминой. Отец мой, по счастью, был другим человеком: он в выдуманные идеалы не верил, а оттого обвенчался с моей матерью. Она француженка, младшая дочь того самого Гизо, друга моего деда. Правда, воспитывали меня в преклонении перед всем русским, поэтому я себя французом совершенно не чувствую.

– То есть, как я понимаю, «Кассиопею» в припадке ревности изорвала ваша бабушка? – допытывалась Алёна, не в шутку заинтересовавшись этим сюжетом для дамского романа, который с такой готовностью разворачивал перед ней новый знакомый.

– Да нет же! – отмахнулся Никита. – Я же говорю, это была одна безумно влюбленная в него женщина. Ее звали Викки Ламартин, она тоже русская.

– Викки Ламартин?!

Алёна удивилась несочетанию имени и фамилии – необычному для русской. О Викки Ламартин упоминал Бертран. Она была, кажется, падчерицей этой Анны Костроминой…

– На самом деле ее звали Виктория Ховрина, – уточнил Никита. – Ламартин – это фамилия ее мужа, который был одним из первых клиентов моего деда.

– А чем занимался ваш дед? – Переменчивые глаза Алёны, которые в зависимости от цвета одежды могли быть серыми, голубыми или зелеными, сейчас (несмотря на то что на ней была майка модного уже второй сезон цвета хаки – kaki, как говорят французы… pardon, конечно… кстати, ударение ставится на последнем слоге, но ведь каждый понимает вещи согласно своей испорченности!) были голубыми-голубыми, совершенно как невинные незабудки.

– Тем же, чем и я, – сказал Никита, и его серые глаза сделались особенно яркими и веселыми.

– Что-то я не пойму, – озабоченно свела брови Алёна. – На вывеске написано, что вы – адвокат. В сквере вы сказали мне, что вы – наемный убийца. Так кем же был ваш дед? Адвокатом или наемным убийцей? Или это вы так пошутили?

– Да почему? Правду сказал. А что тут такого? Адвокат я, так сказать, в миру. А хобби у меня – вот то самое, второе. И дед этим же промышлял, и отец.

– И вы, – занервничала от такой откровенности Алёна, – вот так прямо в этом признаетесь? А если я возьму и донесу на вас? Наверняка по вашему следу уже давно идет полиция…