Зима в раю - Арсеньева Елена. Страница 51

В голосе Полякова отчетливо прозвучала горделивая нотка. Русанов глянул на него исподлобья. Да, репрессии на заслуженных большевиков обрушились в последние два года очень серьезные. Два огромных дома на улице Лядова, в прошлом Большой Печерской, называвшиеся в обиходе Домом политкаторжан или Домом старых большевиков, изрядно опустели в последнее время. Одними из первых жертв стали именно латыши – бывшие энские чекисты.

Сам он, если честно, ровно ничего против этого не имел, потому что «красные латыши» заработали в Энске печальную славу своей отъявленной жестокостью, которую вполне можно было бы назвать зверством.

– Конечно же, нет смысла отрицать, что Верин общался со многими из них, поскольку сам был временным выездным комиссаром чрезвычайки. Видимо, уже тогда его завербовали наши враги и дали время спокойно внедриться в советские органы власти, – продолжал Поляков.

– Ну, не знаю, – пробормотал Александр Константинович. – Не знаю, кто и когда его завербовал и завербовал ли вообще. Мне кажется, Верин ни в чем таком не замешан. Во всяком случае, в группе латышских националистов под моим руководством он точно не состоит, потому что, во-первых, никакой такой группой я не руковожу, а во-вторых, ее вообще не существует.

– Вы, конечно, ошибаетесь, – авторитетно заявил Поляков. – Советую вам хорошенько подумать. Вы можете, если хотите, написать, что не вы организатор группы, а Верин. Не торопитесь, подумайте! Вот, оставляю вам список и бумагу. Через полчаса я вернусь, а вы хорошенько напишите то, что я вам посоветовал.

– Я не напишу ничего, – покачал головой Русанов. – Вы хотите, чтобы я признал себя не только контрреволюционером, но и подлецом? Я этого не сделаю.

– Не торопитесь, в одиночестве подумайте и взвесьте все, – повторил Поляков, поднимаясь и пристально глядя на Русанова своими очень темными, спокойными глазами. – Я вернусь через полчаса.

Он вышел, притворив за собой дверь, однако не разрешив Русанову сесть.

Ну ладно, ничего, он насиделся за эти дни в камере, а за эти ночи так належался на цементном полу, что все кости ноют. Как-нибудь постоит.

Напротив Русанова находилось зарешеченное окно, в которое был виден край двора. На улице вовсю светило солнце, и на асфальте причудливо мельтешили человеческие тени.

«Что они там делают, интересно? – подумал Русанов. – Пляшут, что ли?»

Не сдержав любопытства, он шагнул вперед и увидел во дворе спортивного вида человека в форме НКВД, который инструктировал целую группу молодых людей. Они тоже были в форме и чем-то неуловимо походили друг на друга. Русанов разглядел среди них одного из тех «молотобойцев», которые оставили у него по себе такие сильные воспоминания. Очевидно, это был очередной набор «мастеров кулачного боя», которым инструктор показывал приемы избиения заключенных.

«Интересно, где их берут? – подумал Русанов, хотя на самом деле вопрос интересовал его меньше всего. – В каких-нибудь боксерских секциях, наверное».

Он продолжал бездумно смотреть во двор, наблюдая за тренировкой, и даже вздрогнул, когда за спиной открылась дверь. Полчаса прошло? Вот те на, как быстро.

– А что же вы стоите, как белогвардейский офицер на допросе в каком-то фильме, не помню? – удивленно спросил Поляков, проходя к столу. В руках (Русанов обратил внимание, что ссадины на костяшках были смазаны йодом) у него была точно такая же серая папка, как та, что лежала на столе. – Почему не сели? Наверное, устали?

Русанов пожал плечами.

Глупо получилось. Ноги устали, да, но ему и в голову не пришло сесть без разрешения следователя.

Боялся, значит…

Быстро же его тут построили!

– Садитесь, прошу вас, – очень вежливо произнес Поляков и сам опустился на стул. – Ну как, подумали?

– Да что думать? – вздохнул Русанов и тоже сел. – Ни к каким латышским националистам я не имел отношения и не буду иметь. У меня нет причин обожать товарища Верина, однако я и его не могу обвинить в связях с буржуазной Латвией.

– А в хищении социалистической собственности в особо крупных размерах и связях с эмигрантскими кругами вы его сможете обвинить? – спокойно спросил Поляков, и Русанов опять уставился на него изумленно:

– А это с чего?!

– Да с того, что за границу после революции переместились очень многие главари энских эсеров, к которым, как нам известно, в четырнадцатом году принадлежал товарищ Виктор, он же Бориска, он же Мурзик, назвавшийся теперь товарищем Вериным. Вы ведь прекрасно знаете весь его «послужной» список, верно?

Русанов опустил глаза.

– Не запирайтесь, – добродушно посоветовал Поляков, открывая принесенную папку. – Нам все известно. Настолько подробно, что даже нет нужды спрашивать вас. Дело в том, что сохранились все архивы сыскного отделения полиции. Это отделение с января 1913 до марта 1917 года возглавлял некто Смольников, впоследствии убитый возмущенными народными массами. Ему помогал агент Охтин. И вы находились с этими двумя охранниками царского режима в самых близких отношениях. О, конечно, вы скажете сейчас, что вами владел чисто профессиональный интерес, что вы участвовали в их розыскной работе как репортер «Энского листка», однако, насколько мне удалось выяснить, ни одного материала о ходе охоты сыскного отделения за так называемым Мурзиком не попало на страницы газеты. Прошли только ваши репортажи о посещении переписчиками Андреевского ночлежного дома да о сахарных бунтах в Сормове. Это было осенью шестнадцатого года. Вот и все. Однако, судя по архивам Смольникова, вы в сыскном отделении дневали и ночевали. Работали, так сказать, не за страх, а за совесть на царскую охранку!

«Какие архивы? – мрачно подумал Русанов. – Какие еще архивы Смольникова?! Георгий Владимирович дневник вел, что ли? Ах ты, как неудачно… Вот обвинение так обвинение. Это штука серьезная, в самом деле серьезная. Всех полицейских, городовых, всех сотрудников прежних карательных и сыскных органов давным-давно выловили и отправили, как говорят в Одессе, в штаб Духонина. А проще выражаясь – поставили к стенке. И если они пришьют мне осведомительство, будут добиваться признания в тесном сотрудничестве со Смольниковым, я пропал… Тем паче что последнее правда!»

– Насколько мне известно, – произнес Александр сдавленно, – охранкой или охранным отделением называли жандармское управление. А сыскная полиция, по сути, та же милиция, охрана правопорядка, уголовный розыск.

– Но прежде всего царская полиция, – уже без всякого добродушия, выделив голосом слово «царская», проговорил Поляков. – Поэтому не прячьтесь за терминологией, она вам не поможет. Тем паче что глупо отрицать: за группой эсеров товарища Павла и помогавшего ему товарища Виктора охотилась в те годы именно сыскная полиция.

– Ну и что? – с непонятным упорством проговорил Русанов. – Все началось с расследования попытки ограбления Волжского промышленного банка, в котором участвовал Мурзик, в смысле, товарищ Виктор. Конечно, то был политический экс, но уголовная полиция этого не знала. Искали грабителей, а случайно вышли на эсеровскую конспиративную явку на Канатной улице.

– Вы были в то время хорошо знакомы с Мурзиком, или товарищем Виктором?

– Мы были лютыми врагами, – пожал плечами Русанов. – Кстати, если эсеры в то время и были временными союзниками большевиков, то теперь они давно зачислены в разряд врагов. И если мы враждовали с Мурзиком не на жизнь, а на смерть (он несколько раз пытался меня убить, чему вы вполне можете найти доказательство в так называемых архивах сыскного отделения), то это заслуживает всяческого поощрения с точки зрения текущего момента.

– Не увиливайте, – холодно взглянул на него Поляков. – Так или иначе, вы тесно сотрудничали с защитниками прежнего режима. И сами, конечно, понимаете всю серьезность такого обвинения. Это, знаете ли, не латышские националисты и не та чушь насчет первомайской демонстрации, которую вам пытался инкриминировать мой предшественник, а вещь серьезная и, главное, легко доказуемая.