Первый, случайный, единственный - Берсенева Анна. Страница 25

– Ева, а что такое «равнины»?

Получив исчерпывающий ответ, любопытный ребенок успокоился и занялся своим обожаемым Егорушкой – начал учить его читать, прижимая безропотного кота носом к разноцветным буквицам в книжке со сказками Пушкина.

В общем, в родительском доме, конечно, царила сейчас обычная праздничная радость, и надо было идти туда, хотя сама Полина ничего похожего на радость не ощущала.

Она уже погасила в комнате свет, вышла в прихожую, надела свою короткую, расшитую бисером дубленку и взяла сумку с подарками, когда во входную дверь позвонили.

«Решили на всякий случай проверить», – вздрогнув от неожиданности, подумала Полина и крикнула:

– Пап, я уже иду! Я на секундочку за подарками забежала!

Второпях она повернула крутелочку на замке слишком резко, и крутелочка осталась у нее в руках.

– Бли-ин!.. – сердито воскликнула Полина, распахивая дверь.

Распахнула – и испуганно отшатнулась от порога. Отшатнулась, потом пригляделась – и даже ногой топнула от злости:

– Ой, е-елки-палки! И чего ж тебя именно сегодня нелегкая принесла?!

Глава 10

Первого января Полина проснулась часов в двенадцать, да и то только потому, что солнце било ей прямо в лицо.

Она открыла глаза, сморщилась от яркого света, чихнула и взглянула на спящего рядом Ванечку. Тот тоже открыл глаза и тут же спросил:

– Полинка, ты под елочку уже лазила?

– Не успела еще, – улыбнулась она. – Сейчас полезу.

– Я, я первый! – завопил племянник, скатываясь с разложенного дивана, на котором спал в эту ночь вместе с младшей тетей. – Это… Полин, это что?.. – с придыханием спросил он, заметив стоящий под высокой разлапистой елкой подарок.

Подарок представлял собою целую коллекцию игрушечных музыкальных инструментов: маленькие цимбалы с молоточками, детская гитара, дудочка… Была здесь даже шарманка, а украшением коллекции являлся барабан – настоящий, не маленький. Еще за неделю до Нового года, увидев приобретенный Юрой подарок, Надя ахнула:

– Он же днем и ночью барабанить будет, нас же соседи из дому выселят!

Но Ванечка не схватился за барабанные палочки, а осторожно потрогал все инструменты по очереди, подул в дудочку, легонько ударил молоточком по цимбалам… На лице его застыл такой восторг и вместе с тем такое глубокое внимание, что Полина сказала:

– Ну, Нюшка, на следующий год тебе Дед Мороз, наверное, настоящее пианино подарит.

– Как же пианино в форточку залезет? – заинтересовался Ванечка. – Пианино большое, мы его с Женей видели в том доме, где музыка.

Вероятно, имелась в виду консерватория, куда Женя водила его на детские воскресные концерты.

– Мы окно откроем, – успокоила племянника Полина. – Или даже балкон. Через балкон залезет.

Наверное, все проснулись давно, потому что уже успели поесть и теперь пили чай за раздвинутым кухонным столом. Папа читал газету – откуда она взялась в праздник? – мама разливала чай в парадные бабушкины чашки «с хвостиками», Ева просто сидела, подперев руками подбородок и чему-то улыбаясь, Артем открыл было холодильник и зачерпнул что-то большой ложкой прямо из салатницы, но застеснялся тещи и быстро холодильник закрыл… В общем, наблюдалась идиллия первого новогоднего утра.

– Что это вы такие все благостные? Чай пьете… А похмелиться? – напомнила Полина. – Давай, Темка, доставай закусь!

Она всегда смеялась над идиллиями и не упускала случая внести в них нотку здорового ехидства. Сейчас ей было весело, и ехидство поэтому казалось особенно уместным.

Похмеляться ей вообще-то не хотелось, а хотелось только попить минералочки, потому что во рту сушило после ночного возлияния. Но, несмотря на папин протест, она все-таки выпила рюмку водки, настоянной на ореховых перегородках – уж дразниться, так по полной программе! – закусила селедкой под шубой, заодно плюхнув огромный майонезно-свекольный пласт и на Артемову тарелку, во мгновение ока проглотила кусок умопомрачительного маминого холодца и три пирожка с капустой.

– Что это ты ешь как не в себя? – удивилась мама и тут же спохватилась: – Ты кушай, Полиночка, кушай, еще пирожок возьми! Те, что круглые, те с мясом, а треугольные с рыбой. Наконец-то аппетит у тебя прорезался!

«И правда, – удивилась и Полина, – давно мне так есть не хотелось. Хорошо, что наготовили много, еще дня три можно доедать, тем более я же только под утро до стола дорвалась».

И тут она наконец вспомнила, как провела эту новогоднюю ночь, и чуть не поперхнулась пирожком.

– Ну? – спросила Полина, сжимая в руке отломанную от замка крутелочку.

– Что – ну?

– Ничего. Входи, раз явился.

Она отступила от порога, и гость вошел в квартиру. То есть не гость, а хозяин… Сказать, что Полина была ему не рада, значило ничего не сказать.

Но он, судя по всему, о ее радости и не беспокоился – не здороваясь, не раздеваясь и не снимая обуви, прошел в комнату. Свет при этом в комнате не зажегся, и в темноте что-то с грохотом упало. Наверное, этот никем не жданный хозяин сшиб легкий рукодельный столик, под столешницей которого вместо ниток и иголок всегда, сколько Полина себя помнила, хранились бабушкины и дедушкины любовные письма…

И тут ей стало так жалко этого столика, который он походя сшиб, и так противно стало оттого, что это все-таки произошло – в их гарсоньерке будет жить какой-то чужой, совершенно всему здесь чужой человек, – что она чуть не заплакала. Хотя чего столик-то было жалеть, мебель-то, слава Богу, не продана.

В сердцах захлопнув входную дверь, она тоже вошла в комнату и зажгла свет.

Гость-хозяин сидел на кровати, поставив между грязными сапогами какой-то нелепый допотопный чемодан, и смотрел на хозяйку-гостью так безучастно, как будто она была неодушевленным предметом. Столик и в самом деле лежал на полу, перевязанная выцветшей лентой пачка писем валялась рядом с откинувшейся столешницей.

– Сапоги снимать надо, когда в дом входишь, – зло бросила Полина, поднимая упавший столик. – Хотя чего тебе о полах беспокоиться, ты тут все равно сразу евроремонт забацаешь… И на кровати нечего рассиживаться, покрывало, между прочим, перуанское, ручной работы, не про тебя!

В его глазах не появилось ни капли обиды или хотя бы недоумения. Он молча поднялся с кровати и остался стоять посередине комнаты, словно ожидая, что Полина сейчас уберет покрывало и можно будет сесть снова. Но покрывало она убирать, конечно, не стала. Что ему потом, прямо на постель разрешить усесться, что ли? Вот в этом идиотском грязно-желто-белом кожухе?

– На стул садись, – буркнула она. – Кресло узкое, ты в него не поместишься.

Он снял кожух и сел не на легкое ореховое креслице, а на стул рядом с письменным столом – тоже бабушкиным, широким, красного дерева, за которым Юра так любил сидеть за полночь над своими медицинскими записями… Все здесь было родное, полное воспоминаний, только этот огромного роста тип был чужим и потому враждебным.

Если бы не этот рост, Полина его, пожалуй, и не узнала бы. Главным образом из-за кошмарной бороды, которую он зачем-то отрастил и которая делала его похожим на Бармалея. Голова у него была рыжая – во всяком случае, раньше, не зря же они с котом были поэтому тезками, – а борода почему-то оказалась черная и до того густая, что половины лица вообще не было видно под нею.

«Как у старовера какого», – хмыкнула про себя Полина, а вслух сказала:

– Ты другого времени не мог выбрать, чтобы во владение недвижимостью вступать? Новый год через полчаса! Тебе что, податься некуда было? – И, не дождавшись ответа, заявила: – Ну и торчи тут, как шкаф, раз больше делать нечего!

Она крутнулась на пятке, скрипнув по паркету галошей на красном валенке, и, не глядя больше на шкафообразного товарища, выбежала в прихожую.

И только тут сообразила, что гордо покинуть квартиру ей не удастся.

Дверному замку было лет тридцать, не меньше. Это был хороший накладной замок – кажется, он назывался английским, но бабушка привезла его из Берлина, когда ездила туда на кинофестиваль. Бабушка Эмилия вообще все необходимое, как она это называла, для человеческой жизни старалась привозить из-за границы, куда как известный киновед ездила довольно часто, особенно по сравнению с обычным советским человеком, который дальше Эстонии на Запад вообще не выезжал.