Последняя Ева - Берсенева Анна. Страница 28

– Не думай об этом, Надечка, – вдруг, словно подслушав ее мысли, засмеялся Адам. – Ты можешь об этом не думать! Я тоже перестаю думать об этом, когда ты рядом…

Они уже подошли к самому дому, пора было поворачивать во двор.

– Давай еще погуляем, так? – предложил он. – Или ты замерзла?

– Нет, – покачала головой Надя. – У меня же шуба теплая, и шапка.

Шубка на ней была та самая, из белого кролика, и шапка такая же, кроличья, с круглыми помпонами на длинных ушах. Шапка скрывала уложенные вокруг головы каштановые косы, а длинная челка падала на лоб.

– Как тебе в ней красиво! – восхищенно сказал Адам. – Я еще сразу хотел тебе сказать – тогда, в подъезде… Ты красавица, Надя, тебе идет всякий наряд, как королевне!

– Пойдем вон там постоим, – не отвечая, смущенно сказала она. – Во-он там, возле школы, там ветра нет.

Школа, в которой Надина мама преподавала русскую литературу, а сама она училась с первого класса, виднелась невдалеке, за сквером Богдана Хмельницкого. Несмотря на поздний час и праздники, горел свет в учительской. Надя и Адам перешли дорогу и остановились за углом серого трехэтажного школьного здания.

– Но долго нам не погулять, – улыбнулся он. – Как холодно, так? Иди ко мне, моя Надечка коханая, я тебя согрею…

С этими словами Адам привлек ее к себе и, мгновенно расстегнув «молнию», распахнул полы куртки. Скорее это Надя могла его согреть, потому что куртка у него была кожаная, легкая и едва ли теплая, хотя очень изящная. Но, послушно нырнув под распахнутые полы, Надя почувствовала, как всю ее охватывает тепло. Это было тепло его любви, и при чем здесь куртка…

– Я никогда не знал такое счастье, как с тобой, – прошептал Адам. – Я сам не знаю, почему это… Мне хочется совсем быть с тобой, Надя.

По его горячему, прерывистому шепоту она почувствовала, как он взволнован. И грудь его вздрагивала – едва ли от холода…

– Я тоже так люблю тебя, – прошептала она в ответ и повторила громче, снизу заглядывая ему в лицо: – Я тебя люблю, Адам!

– Я хочу на тебе жениться, Надя, – сказал он. – Прошу тебя, будь моя жена.

…Если после первого его отъезда время тянулось медленно, то теперь движение времени стало просто невыносимым. Да Надя и не чувствовала никакого движения. Наоборот, ей казалось, что время совсем остановилось.

И в этом остановившемся, неподвижном времени надо было ходить в школу, учить какие-то правила по русскому и украинскому, решать задачки, отвечать наизусть стихи…

«Как я все это делаю? – думала она иногда. – Неужели это я все делаю?»

Жизнь ее разделилась на две неравные части. Одна, совсем неважная, состояла из всей ее прежней жизни. Другая, самая главная, – из мыслей и воспоминаний об Адаме.

Наверное, раздвоение ее жизни заметно было даже со стороны. Во всяком случае, Надя часто ловила на себе какой-то странный мамин взгляд.

Огромную часть ее главной жизни составляли его письма. Теперь Адам писал ей часто, едва ли не каждый день. Утром, выбегая в школу, Надя доставала из ящика его письмо и быстро прочитывала, стоя в полутемном подъезде. В школе читать было ведь нельзя, а ждать, пока вернется домой, совсем невозможно! Потом, вечером, уже лежа в постели, она включала настольную лампу и перечитывала его письма еще раз – сразу несколько писем, и несколько раз.

Он писал о своей повседневной жизни. О том, что много приходится учиться, куда больше, чем раньше, особенно по сопромату. Что все равно он находит время, чтобы читать стихи, без которых не может жить, и особенно увлекся теперь польским поэтом Норвидом, которого, конечно, читал и раньше, но вдруг как будто открыл заново. И что он всегда думает о ней, о коханой своей Надечке, и счастлив, даже когда пишет ей эти листы, но больше всего ждет того дня, когда сможет приехать в чудесный город Чернигов и увидеть ее на самом деле.

Надя никогда прежде не получала любовных писем, щеки у нее горели, когда она читала их. Но дело было не в новизне ощущений, не в том, что она читала вообще какое-то адресованное ей любовное письмо. Это было письмо от Адама, и Наде казалось, она видит его прозрачные, светлые глаза, глядящие на нее сквозь строки…

Что могло быть важнее этого, да что вообще могло с этим сравниться! Даже свое рисование она почти забросила, забыв обо всем, что еще совсем недавно казалось ей главной мечтой: о своем желании учиться в Москве, стать художницей… Вернее, она совсем забросила бы рисование, если бы не Адам. Однажды он спросил ее в письме, как идут дела с ее «взорами», продолжает ли она рисовать. И Наде стало стыдно своей безалаберности.

«Ему скучно со мной станет! – испуганно подумала она. – Ну конечно, ему же понравились мои рисунки, эти «взоры», так он по-польски назвал, как же я могла бросить!»

Мысль о том, что она не просто рисует что-то для своего удовольствия, а занимается тем, что понравилось Адаму, заставила Надю взяться за краски с прежним, если не с большим жаром. Она вообще теперь пыталась все увидеть его глазами, и мир представал перед нею неожиданным и прекрасным.

Каков на самом деле этот мир, увиденный обыкновенными глазами, Надя и думать не хотела.

Поэтому она даже удивилась, когда мама сказала ей однажды:

– Надя, я должна серьезно с тобой поговорить!

Дело было вечером, отец еще не вернулся с работы, но уже позвонил, что скоро прибудет, и они с мамой готовили на кухне ужин.

– О чем? – спросила Надя.

Она как раз переворачивала на сковородке картошку и удивленно оглянулась на мать, услышав ее непривычно серьезный тон.

– О тебе поговорить, – сказала Полина Герасимовна. – Я не хотела, доченька, хоть, наверно, давно пора. Еще зимой надо было, когда он приезжал…

Мама сказала об Адаме «он», как будто и сама думала о нем постоянно, и не сомневалась, что Надя сразу догадается, о ком речь. Да так оно вообще-то и было.

– Что же ты о нем хочешь сказать? – спросила Надя, чувствуя, как краснеют щеки. – Что плохого можно про него сказать?

– Да нет, про него что ж плохого, – сама словно смущаясь, покачала головой мама. – Так-то он вроде парень хороший, вежливый такой… Но ведь взрослый парень, Надя!

– Ну и что? – вскинула она удивленные глаза. – Чем же это плохо, что он взрослый?

Ей показалось, что мама недоговаривает что-то, но что именно, понять она не могла.

– Да тем, что ты маленькая еще! Много чего не понимаешь… Думаешь, надолго его хватит за ручку с тобой ходить? – горячо произнесла мама. – Мало ли что у него на уме, как же мне не волноваться?

– Ой, мам, ну что ты, в самом деле? – поморщилась Надя. – Ничего я не маленькая, все понимаю прекрасно, а он…

– Где ж ты понимаешь, когда даже того не поймешь, что… Что нельзя тебе с ним! – перебила ее Полина Герасимовна и, заметив недоумение в дочкиных глазах, объяснила: – Потому что иностранец он, почему ж еще!

Об этом Надя и в самом деле не думала совершенно. Правда, Витька говорил что-то такое, но ей тогда было не до того. А потом, когда Адам приехал зимой, когда сказал, что хочет на ней жениться, – тогда тем более. Да и в конце концов – ну, иностранец, ну и что?

Так она и сказала маме, вызвав у той грустную улыбку.

– Я ж говорю, маленькая ты еще. Наденька, да как же «ну и что»? Очень даже… Думаешь, никому до этого дела нету? Мы тебе просто говорить не хотели, а так и теперь уже… Меня директор сразу вызвал – говорит, видели тебя с ним, как вы возле школы стояли… – Надю в жар бросило при этих маминых словах, и, заметив ее смятение, Полина Герасимовна поспешила добавить: – Ну, оно бы еще ничего, если б только это. Прогуливалась с парнем после театра, что такого? Хоть тоже – неприятно. Говорят, обнимались вы…

– Просто ветер был! – сама на себя сердясь за то, что оправдывается, сказала Надя. – Он просто меня обнял, потому что я от ветра замерзла.

– Ну, что ж теперь говорить, – вздохнула мама. – Но ведь и хуже того! Отца уже в горком партии приглашали, предупреждали. Разве хорошо? Я думала, он уехал, и все. А он же, я вижу, письма тебе пишет, ты ему тоже… И что он там пишет, Надя, откуда мы знаем! – В мамином голосе наконец прорвалось отчаяние, которое она, видно, долго скрывала. – Мало ли что он может писать, каким это боком выйдет? Ты ж школу кончаешь, в институт поступать надо, а вдруг неприятности будут, поломаешь себе жизнь… Вам ведь, молодым, все кажется просто, а мы какие пережили времена – не дай Бог никому! Сколько людей погибло ни за что, как только отец жив остался! Помню, Софья Львовна была, детский доктор, какая хорошая была женщина, а специалист какой! Получила в сорок седьмом письмо от сестры, из Бельгии, что ли, та после войны в Бельгии оказалась… И пожалуйста, взяли всю семью.