Последняя Ева - Берсенева Анна. Страница 27

– Мусор не выкинули с утра, – вспомнила вечером мама. – Или не было мусоровозки?

– Не было, – машинально кивнула Надя. – Праздники же.

– Значит, вечером будет. Вынеси, Надя, ведро, – сказала Полина Герасимовна. – А то я селедку в обед чистила, провоняет до завтра.

Теперь, к вечеру, Надя уже с трудом сдерживала слезы и боялась, что мама вот-вот это заметит. Он приехал – и не заходит, никак не дает о себе знать! Не хочет ее видеть… Поэтому она даже обрадовалась возможности выйти из дому.

Мусоровозка останавливалась далеко от дома, в соседнем дворе, мороз стоял настоящий, новогодний, поэтому Надя накинула свою кроличью шубку, влезла в большие белые валенки, которые они с мамой всегда надевали, когда надо было выскочить ненадолго – в погреб или мусор вынести.

Первые звезды уже показались на небе – острые, яркие, как будто нацарапанные на темной синеве. Надя шла по расчищенной дорожке к соседнему дому, смотрела на небо, и звезды дрожали в ее глазах, расплывались.

И потом расплывались – когда, слегка замерзнув, она бежала по дорожке обратно, держа в руке пустое ведро и другой рукой утирая слезы. Она даже остановилась на минуту внизу, в подъезде, потому что никак они не утирались, набегали снова.

Из-за слез Надя даже не сразу расслышала, как хлопнула дверь на втором этаже, как, помедлив мгновение, застучали по лестнице шаги. То есть услышала сразу, но не сразу поняла, чьи ноги торопятся к ней по деревянным ступенькам.

Адам остановился в двух шагах от нее. Надя видела, как блестят его глаза в темноте подъезда.

– Надечка… – произнес он наконец. – Ты… Как же я… На что ж я целый день ждал?

Так пронзительно прозвучал его голос, и эта необыкновенная буква «л», и так светились его глаза… Надя почувствовала, что больше не может сдерживать слезы и они бегут по щекам бесконечными дорожками.

Еще через мгновение Адам обнял ее, прижал к себе; распахнулась белая шубка… Он был в каком-то особенном свитере – очень тонком, через который чувствовалось все его тело, дрожащее от любви и нетерпения. Надя чувствовала щекой, прижатой к его груди.

– Я все думал, весь день думал… – торопливо шептал Адам, целуя ее – в лоб, в волосы, в висок; она никак не решалась поднять глаза. – Все о тебе, коханая моя! Но хотел даже уехать…

– Почему? – Ее так удивили эти слова, что она наконец взглянула ему в лицо. – Почему же ты хотел уехать?

– Я боялся… Боялся, что для нас… для тебя будет кепско! Но не мог уехать, тебя не повидав. Надечка, как же я тебя люблю, как тосковал по тебе!..

Она ничего не поняла из его слов, кроме этих, последних – что он любит ее и скучал. Всего остального она просто не слышала.

– Ты не уедешь? – спросила она, глядя снизу прямо в его светлые чудесные глаза. – Не уедешь, Адам?

– Я побуду, два дня побуду, – сказал он. – Больше не получится, но два дня буду с тобой. – Вдруг он улыбнулся. – Мне кажется, как будто пахнет и сейчас теми цветами…

– Какими? – удивилась Надя.

– Какими тогда пахло, когда мы по Валу гуляли. Я не знал, как они называются, а ты мне однажды сказала, помнишь? Маттиола! Душу томит запах…

– Помню, – засмеялась Надя. – Только сейчас ведром мусорным пахнет!

Ей вдруг стало легко и спокойно. Он приехал, он любит ее, он помнит каждую минуту, которую они провели вместе, так же ясно, как помнит она. Даже цветы эти помнит! И о чем же грустить? Два дня, о которых он сказал, показались ей такими же бесконечными, как те две недели в августе. Или, может быть, она просто не расслышала, сколько дней…

– Ты замерзла, Надечка? – спохватился Адам. – Без шапки вышла… Свежа в пыли снегов! Я люблю ваши стихи, – добавил он.

Надя не узнала стихов, о которых он говорил, но это было не важно.

– Пойдем, пойдем, – сказал Адам. – Заходи сейчас? Пани Галина украсила елку, почти как у нас на Рождество… Знаешь, как у нас в Кракове красиво на Рождество!

Они вместе поднялись по скрипучей лестнице. Адам шел чуть впереди и почти спиной пятился, потому что глядел в Надины сияющие глаза.

Это только сразу показалось, что два дня – много. А когда Надя поняла, как мгновенно они пролетят, ей даже страшно сделалось. Хотя какая разница – два дня или десять? Они должны быть вместе всегда, и поэтому любой отрезок времени кажется коротким!

Назавтра они пошли в театр. За всеми переживаниями, связанными с приездом Адама, Надя как-то и забыла о папином новогоднем подарке – билетах на спектакль Рижского ТЮЗа. Театр приехал на гастроли в первые дни января, а билетов не было уже за месяц. Но для Павла Андреевича, директора кожзавода, они, конечно, нашлись. Он и взял по два на каждый спектакль, чтобы дочка сходила с какой-нибудь подружкой. Да и сам хотел выбраться с женой.

На спектакль по стихам Светлова Надя и пошла с Адамом. Она радовалась в душе: надо же, как совпало, он ведь любит стихи – и пожалуйста, спектакль в дни его приезда как раз поэтический!

Правда, пойди Надя на спектакль когда-нибудь в другой раз, он, может быть, понравился бы ей больше. Теперь же она все время думала об Адаме, краем глаза смотрела на него в полумраке зала и от этого как-то рассеянно воспринимала происходящее на сцене. Хотя, конечно, ей было очень интересно – особенно почему-то когда пели «Песню о фонариках».

Но Адам – он смотрел и слушал так, что Наде трудно было взгляд от него отвести! То, что она с первой встречи почувствовала в нем – особенная, необычная и сложная жизнь, все время идущая в его душе, – сейчас угадывалось в его устремленных на сцену глазах так явственно, что этого невозможно было не заметить, даже в полутьме.

И Надя сама начинала иначе вслушиваться в светловские стихи и песни, и ей казалось, что она понимает в них то, чего никогда не поняла бы одна.

После спектакля долго молчали, идя по вечернему городу. Большая елка высилась посередине центральной площади, перемигивались на фасаде городского театра разноцветные лампочки, из которых было составлено число «1960».

Через площадь Надя и Адам прошли в толпе оживленных и взволнованных зрителей, потом толпа постепенно рассеялась, и по улице Шевченко, вдоль сквера, они шли к дому уже одни.

– Как это было!.. – первым нарушил молчание Адам. – Как… цельно это было! Ты заметила, Надечка?

– Да, – кивнула Надя, хотя не очень поняла, о чем он говорит. – Мне очень понравилось. И стихи хорошие, и пели так хорошо.

– Нет, не только, – покачал головой Адам. – Конечно, хорошие стихи, но я о другом… Какой цельный человек, ты почувствовала? Правильно они назвали спектакль!

Спектакль о Светлове назывался «Человек, похожий на самого себя».

– Я давно слышал про этого режиссера из Риги и про эту композицию, – продолжал Адам. – Но, на мою жалость, я не читал стихи Светлова и ничего про него не знал. Только сегодня услышал. Он не боялся быть самим собой, это сразу понятно.

Что-то дрогнуло в голосе Адама, когда он это произнес, и Надя взглянула на него удивленно.

– Что значит – не боялся? – спросила она. – А разве можно этого бояться? И вообще, разве можно не быть самим собой? А кем тогда?

В его улыбке, когда он посмотрел на нее, была то ли снисходительность, то ли печаль. Он молчал, не отвечая.

– Можно… – медленно произнес он наконец. – Надо очень много мужества, милая Надечка, чтобы быть самим собой. Я думаю, не у всех и не всегда его хватает.

– А у тебя? – спросила она. – Но у тебя ведь хватает?

Адам снова улыбнулся, но на этот раз улыбка была просто печальной.

– Я не знаю, – сказал он. – До сих пор у меня не было возможности это узнать. Может быть, на мое счастье, не было…

Это был странный разговор, Надя даже не понимала толком, о чем они вообще говорят. Да ей и не до того было сейчас, чтобы вдумываться в такие отвлеченные вещи. Она думала о том, что вот они идут с Адамом по родному ее городу, снег тихо скрипит под ногами, и она вслушивается во все его присутствие – именно во все, даже в это поскрипывание снега под его короткими сапожками. И ничего нет прекраснее этого: как они идут рядом в тишине, снег скрипит…