Последняя Ева - Берсенева Анна. Страница 44

Собираясь в сад, она надела свое любимое сатиновое платьице – светло-зеленое, с круглым, под горло, воротничком. Застежка шла впереди до пояса, маленькие пуговки были похожи на алые ягоды, а по подолу была пристрочена разноцветная тесьма. От всего этого платье казалось праздничным, хотя было совсем простенькое.

Рукава-фонарики едва прикрывали плечи. Надя чувствовала, как Адам сдвигает выше резинку на рукаве ее платья, как целует розовый след от резинки на плече, и почти сразу – как расстегивает верхнюю пуговицу у самого ворота.

Голова у нее начала кружиться от его прикосновений, бешеные молоточки застучали в висках, дыхание стало прерывистым.

Надя по-прежнему сидела на скамеечке под яблоней, а Адам стоял перед ней на коленях и все расстегивал, одну за другою, пуговки на платье – как будто в горсть собирал алые ягоды.

Она не знала, какая сила пронизывает все ее тело. Может быть, это не была даже сила желания. Ей не хотелось ничего, кроме того, что было: его рук, его губ, от прикосновения которых закипает кровь. Ей хватало всего этого, и вместе с тем – что бы он ни сделал, всего ей было сейчас мало…

То, что влекло ее к Адаму, было в ней самой, и это было неутолимо.

Оба они забыли обо всем, отдаваясь бесконечным поцелуям. Даже о том, что обнимаются прямо посреди сада и что их могут увидеть соседи. И только когда холодные капли вдруг закапали с яблоневых веток, Надя огляделась – словно из реки вынырнула, не понимая, где она.

Тучи давно уже сгущались вдалеке, где-то над Десной, еще до появления Адама Надя слышала раскаты далекого грома и сад затихал перед грозой. До автобусной остановки приходилось не меньше получаса идти через луг, и она подумала тогда, что надо поторопиться домой, а то придется пережидать ливень в домике, и кто его знает, сколько он продлится…

Теперь этот давно собиравшийся дождь наконец начался, да еще какой! Капли сразу забарабанили по траве и листьям, вместо тихого шелеста, который всегда бывает в саду во время дождя, послышался нарастающий гул.

– Смотри, краски твои потекли! – заметил Адам.

Краски и в самом деле потекли на Надином рисунке, размывая очертания ягод и листьев.

– Но так еще красивее, – улыбнулся он. – Надечка, ты же промокнешь, иди ко мне!

Тут только она заметила, что светло-голубая рубашка на нем тоже уже расстегнута, как и ее платье. Адам призывно распахнул полы рубашки. Он сделал это так просто, как будто иначе и быть не могло – чтобы Надя грудью прикоснулась к его голой груди… Но она мгновенно почувствовала простоту и естественность его жеста и тут же прильнула к нему, зажмурившись от счастья.

Еще несколько минут они сидели, прижавшись друг к другу. Новизна этого неожиданного, без преград, прикосновения была так сильна, что они не замечали дождя.

– В дом, Адам, побежали же в дом! – первой опомнилась Надя. – Что ж мы тут сидим, на тебе же нитки уже нет сухой!

Адам засмеялся, вскочил и, схватив Надю за руку, побежал по тропинке к домику. В другой руке он держал фанерку с ее рисунком. Надя на ходу застегнула две пуговки на платье.

За те полминуты, что они бежали до крыльца, сухой нитки не осталось уже на обоих. И оба хохотали, глядя друг на друга. Адам смеялся, видя слипшиеся Надины волосы, которые он даже на ходу успевал гладить, а она почему-то хохотала оттого, что его светлые брови казались теперь темными.

Наконец они вбежали в домик и, все еще вздрагивая от беспричинного и счастливого смеха, остановились на застекленной веранде.

И вдруг Надя поняла, что они совсем одни. То есть они и раньше были одни в саду, но теперь, в тихом и сухом доме, по крыше которого стучали крупные капли, это стало как-то по-особенному ясно. Пугающе ясно…

Наверное, Адам почувствовал ее мгновенный испуг. Он перестал смеяться и замер, не сводя глаз с ее лица.

– Надя… – сказал он так тихо, что она едва расслышала его голос сквозь шум дождя. – Надя, не бойся меня… Я люблю тебя, сердце мое, кохам тебе…

И Надя тут же забыла страх. Какой страх – наоборот! Могла ли она и мечтать о том, что останется с ним наедине, что никто не будет им мешать и никуда он не будет торопиться? И вот это стало так, и стена летнего дождя отделила их от целого мира.

Надя толкнула дверь в комнату, и, шагнув через порог, они оказались в полумраке. Комната была просторная, но всего с одним окном, которое к тому же наполовину закрывали кусты сирени. Это ведь не дача была, а так, садовый домик – как раз чтобы дождь переждать…

В углу комнаты стоял обтянутый дерматином конторский диван. Надя помнила, как этот привезенный с кожзавода диван стоял у них дома, и довольно долго: родители не сразу смогли купить хорошую мебель. А потом купили наконец, и старый диван свезли сюда, а ей было жалко: она очень любила лежать на нем с книжкой, потому что он был широкий, упругий и всегда прохладный, в любую жару. К тому же вдоль спинки была сделана полочка, и на ней раньше стояли семь белых слонов, с которыми Надя любила играть, когда была маленькая.

Не сговариваясь, они с Адамом быстро подошли к дивану.

– Надечка, давай разденемся, так? – прозвучал его шепот в полутьме. – Мы ж промокли с тобой…

Она не знала, как ему ответить, но, к счастью, он и не ждал ответа. Дрожащими от нетерпения руками Адам расстегнул ее последние пуговки. Мокрый сатин липнул к ногам, к плечам, пока Надя через голову стягивала платье. Адам помогал ей, и в каждом его движении она чувствовала любовное нетерпение.

«А я ведь совсем его не стесняюсь, – удивленно мелькнуло у Нади в голове, когда она освободилась наконец от мокрого платья. – И не боюсь…»

Может быть, она все-таки стеснялась бы, если бы комната была залита ярким светом. Но полумрак, в котором светлели его плечи – Адам тоже снял рубашку, – был так таинствен и прекрасен, что стесняться было невозможно. И бояться она перестала с той самой минуты, когда поняла: происходит то, что должно было между ними произойти, оно уже началось, и бояться нечего.

Лифчик Надя незаметно сняла вместе с платьем, и, когда Адам обнял ее, ничего им уже не мешало. Она чувствовала, что он весь дрожит, как будто ток его сотрясает. И плечи дрожат, и живот, которым он прижимается к ее животу, и обе его руки – та, которой он обнимает ее за плечи, и та, которой расстегивает свои брюки…

Они легли рядом на диван, для двоих он оказался узким, и им пришлось еще теснее прижаться друг к другу.

Адам уже ничего не говорил. На мгновение Наде показалось: он не знает, что делать, торопится, путается. Но если это и было так, то лишь до той минуты, когда он снял наконец оставшуюся одежду – с нее, с себя – и, тихо ахнув, обнял Надю, обхватил ее руками, ногами – всем телом.

Все дальнейшее произошло так быстро, что она даже не успела понять, как же это происходит. Все ее тело так томилось, звенело и дрожало, когда Адам целовал ее плечи, грудь, когда она словно в тумане видела его полуоткрытые губы и полузакрытые глаза, в которых поволока была теперь просто бездонной, – что Надя не заметила, как он оказался над нею, раздвинул ее ноги, горячо, нетерпеливо прижался своей напрягшейся плотью. Всего этого не было видно в полумраке, не было видно подробностей происходящего между ними – она только чувствовала… Прикосновения его пальцев там, внизу, когда он помогал себе и ей, его медленное, но неостановимое движение – в нее, все дальше, глубже, сильнее…

Наверное, должно было быть больно – Надя читала об этом в романе Мопассана, который потихоньку от мамы брала в городской библиотеке, – но боли она не почувствовала совсем. Наоборот, ей было так хорошо, как никогда в жизни. Это была какая-то ровная, счастливая истома, не нарастающая и не убывающая, и Наде хотелось только одного: чтобы она длилась бесконечно.

Ее глаза тоже были полуприкрыты, но сквозь ресницы она видела, что Адаму так же хорошо, как и ей. Да она и не глядя чувствовала это – по тому, как он дышал, двигался, целовал ее, ласкал руками и всем телом. Его грудь оказалась прямо перед ее глазами, Надя чуть приподнялась и поцеловала маленький, не обросший волосами сосок. Это было ее первое самостоятельное движение: до сих пор она только позволяла ему делать с собой все, что угодно, радуясь тому, что может отдаваться каждому его желанию.