Боулинг-79 - Литвиновы Анна и Сергей. Страница 28

Оставшийся народ решил сплавляться на байдарках по Пахре. В компании имелась пара завзятых походников, у которых и байды, и палатки, и опыт наличествовали.

Валерке с Лилей оставалось лишь разыскать в столичных пунктах проката и абонировать по рюкзаку и спальнику, да провизией запастись. Лилька – вот молодец! – достала где-то не только настоящей тушенки, но и – о чудо! – палку сырокопченой колбасы.

Подмосковные реки в ту пору на Первомай бороздили целые флотилии байдарок.

По вечерам, когда группа вставала на стоянку, в округе мерцали десятки костров. Пели, выпивали, в гости друг к другу ходили.

Компании объединялись. А почему бы и нет? Чего им было делить (кроме девушек, конечно)? Все равны как на подбор: студенты, аспиранты, инженеры, младшие (правда, случались и старшие) научные сотрудники. Ни у кого (пока?) не имелось ни дач, ни машин. Квартиры – и те были далеко не у всех.

А чем сидеть в общагах и коммуналках и давиться водкой со студнем, ребята выбирались на свежий воздух ради легких физических нагрузок и общения с себе подобными. И даже песни у всех были одинаковыми:

Ты у меня одна, словно в ночи луна… или Милая моя, солнышко лесное…

Словом, и днем, на тихой воде было замечательно, и вечером, у костра, – но самое прекрасное для Валерки происходило ночью.

Они с Лилей помещались в одной палатке. Словно Роберт Джордан со своей Марией, забирались в один спальный мешок.

И Валерка не видел, а мог только осязать ее длинное тело. В разных местах оно было то прохладным, то горячим. Рядом в темноте сверкали ее глаза.

В особые моменты Лиля, чтобы не кричать, закусывала одеяло. Валерка впивался зубами в собственную руку.

По утрам они спускались к реке умываться бледные, с синяками под глазами – но лица у обоих светились.

Друзья, конечно же, завидовали Валерке, но никто не предпринимал никаких попыток Лилю отбить. Все вели себя совершенно по-рыцарски.

Слава богу, никто никуда не торопился, и днем они чаще сушили весла, сплавляясь по течению. И слышно было, как в плоскую воду капают с весел тихие капли…

Они вернулись в столицу четвертого мая.

Начались занятия.

А спустя два дня Володька вернулся домой мрачнее тучи.

– Что это вы такой суровый, сэр? – полюбопытствовал Валерка.

– Я? – ненатурально удивился Вова. – С чего ты взял?

– Да, не актер вы, сэр. Далеко не актер.

– Ну, где уж нам.

– Так что случилось? Поведай заинтересованной публике.

Володя еще больше нахмурился и пробормотал:

– Ладно… Чего уж там тянуть… Все равно надо сказать…

А потом брякнул:

– Тебя не берут в Дрезден.

– Меня? За что?

– Понятия не имею. Твою кандидатуру не утвердили на парткоме.

– Но почему?!

– Ты же знаешь, они там ничего не объясняют. Сказали, нет – и все.

– О господи! А Лилька?

– А что Лилька?

– Она-то едет?

– А почему нет? Ей-то что сделается? Ее утвердили.

Валерка выдохнул в сердцах:

– Скоты.

Рушилась его мечта. Он не пройдет, как европеец, обнявшись с девушкой, по средневековой улице. Он не сядет с ней – глаза в глаза – за столиком на террасе. Они не будут целоваться на мосту через Эльбу.

– Господи, – пробормотал Валерка, – что ж я им сделал-то?

– Не зна-ю, – отчетливо проговорил Володя. – Никто ничего не знает, ни командир, никто. Я ж говорю: они не объясняют. Но, я думаю, это из-за «Бани».

– Из-за «Бани»?! А какая связь?

– Есть такие вроде сведения – ничего определенного, но говорят, – что в парткоме твоя «Баня» не понравилась.

– Гос-споди, но это ж Маяковский! Я ж там ни строчки ни добавил ни убавил! Про него даже Сталин сказал: лучший, талантливейший поэт нашей эпохи!

Володька вздохнул:

– Вот именно…

– А что? – встрепенулся приятель.

– Эх, напрасно я тебе сказал… Кто знает, что им там в голову взбредает, в этом парткоме…

– Дрезден и Маяковский – какая связь?!

– Откуда я знаю!

– Они, что, там, – Валера вскинул перст к потолку, – теперь боятся, что я в ГДР Пастернака на сцене поставлю?.. Или Солженицына?!

– Не ори. И не дури.

– Да-а… – протянул Валерка. – Гребаная советская власть…

– Совершенно центрально замечено, – вздохнул Владимир. – Именно гребаная… Но ты же знаешь, будешь на нее ножку подымать – неприятностей не оберешься.

– Ну и пусть.

– Из комсомола вышибут.

– Ну и хай с ним, с твоим комсомолом.

– Так ведь тогда и из института – тоже.

– Ну и хай с ним, с твоим институтом.

– Ладно, чувачок, не дури. Я понимаю, обидно. Но, даст бог, через год поедешь. Вся эта история забудется, и поедешь.

– Не стану я у них больше заграницу эту шкребаную клянчить. Никогда!

– Все, старичок, давай забудем. А зато смотри, что у меня есть.

И Володька раскрыл свой «дипломат» – а там одна к одной стояло шесть бутылок пива «Старопрамен». Настоящего! Чешского!

Это была сенсация.

– Откуда?! – выпучил глаза Валерка.

– На «трех ступеньках» [8] давали. По три в руки, но я там ребят упросил, мне доппаек взяли.

Чешское пиво, конечно, не могло скрасить известия, принесенного Володькой, однако оно приятно оттенило его горечь.

И в тот вечер Валерка впервые в жизни напился до беспамятства. Остались в памяти какие-то обрывки. Они сидят в комнате Бонифация, провожают парня – его отчислили, и завтра он уезжает в родной Донецк. Зачем-то пьют с ним на брудершафт, хотя и без того всю жизнь, естественно, были на «ты».

Вот они маршируют с Бонифацием и Феликсом по ночной Москве. Водки, само собой, не хватило, и они идут в таксопарк: всем известно, что у таксеров в любое время ночи можно разжиться огненной водой по червонцу за бутылку.

А все прочие события вечера и ночи вылетели из Валеркиной головы напрочь.

Он даже заснул на своей койке в «скафандре» – то есть не раздевшись.

И Лиле не позвонил – хоть она и ждала в тот вечер его звонка.

* * *

Они встретились с Лилей через день на их месте – у памятника Героям Плевны. Медленно брели вниз по бульвару к площади Ногина. Валерка поведал любимой, что в Дрезден его не берут.

Она возмутилась:

– Мерзавцы!

А потом в сердцах взмахнула рукой:

– Тогда я тоже не поеду!

Хоть такая реакция была Валерке приятна, он воскликнул:

– Да ты с ума сошла! Это ж заграница! Может, у тебя такого шанса в жизни больше не появится!

– Появится, дорогой, появится. Мы еще вместе с тобой куда-нибудь съездим. Да не куда-нибудь, а в Париж, Рим, Лас-Вегас!

– Да? Что-то мне не верится… Да и когда это будет! А ты поедешь – сейчас, этим летом! Вещей себе накупишь! Мне чего-нибудь привезешь. Страну чужую посмотришь.

– Ох, Валерка… – вздохнула она. – Зря вы все это затеяли. Чует мое сердце – не к добру эта поездка.

* * *

За день до отъезда в Дрезден с командиром отряда случилось несчастье, которого каждый боец втайне боялся: его скрутил приступ аппендицита. Как ни старался он отлежаться, как ни глотал аспирин, ни молился, чтобы само прошло – его отвезли в больницу с угрозой перитонита и в тот же день оперировали. Ехать за границу он никак не мог.

Володя посетил его в госпитале. Командир лежал на койке со слезами на глазах – не столько от боли, сколько от обиды на судьбу, которая таким извращенным способом перекрыла ему дорогу за границу. Володька говорил ему положенные слова утешения, а сам думал только о том, как бы не выдать свою радость. Подобрать за день до отъезда нового командира, сделать ему паспорт и визу партийные органы никак не успевали. Функции верховного главнокомандующего отрядом переходили к Володьке. На него сваливалась невиданная власть – и дикая ответственность.

И вот за час до отъезда он построил своих бойцов – всех, как положено, в стройотрядных курточках – на площади Белорусского вокзала. Ворчание и галдеж пресек, устроил перекличку – надо, чтоб парни и девушки с самого начала почувствовали дисциплину.