Шут (СИ) - Кочешкова Е. А. "Golde". Страница 88

Торья еще раз улыбнулся Шуту и покинул комнату.

'Нет! - Шут отчаянно заметался. - Нет! Только не Торья! Только не пытки!'

Ему очень не понравилось, что министр назвал его именем сказочного юноши, чья хрупкая красота не раз навлекала не него беду. Торья ничего не говорил просто так... Как знать, что он имел в виду...

Шут понял - уходить нужно, как только стемнеет, иначе к утру от господина Патрика не останется даже прозвища.

Настоящее его имя ничего не значило, и ничего не весило. И Шут не понимал, почему Торью оно так волнует.

Несколько часов спустя Шут с тоской услышал, что к нему опять кто-то пришел. Но на сей раз посетитель не спешил входить. Насторожив уши, Шут понял - в коридоре разгорелся ожесточенный спор.

- Пустите меня, - донеслось до него сквозь толщу деревянной створки. Шут узнал голос мадам Сирень. - Я должна поговорить с ним!

- Не велено... - устало повторял гвардеец. - Ну нельзя же...

Шут открыл дверь и вышел сам.

- Патрик! - Госпожа Иголка взволнованно схватила его за руки. - Мальчик мой... - Шут с удивлением увидел в глазах швеи слезы. Он неловко улыбнулся, склонил голову в поклоне.

- Добрый вечер, мадам Сирень...

- Патрик, как же так... Кому ты так не угодил? - Шуту вспомнились хищные глаза Торьи. Но вслух он ничего не сказал, только печально покачал головой. - Ну да Отец им судья... - портниха вздохнула, тряхнула головой. - А ты не печалься, Патрик! Не падай духом. Еще не все потеряно, король в сомнениях. Ты не знал? - она прочла удивление в его глазах. - Я собственно за тем и пришла, чтобы сказать тебе. Как чувствовала, никто больше не додумается... Да, он не верит до конца. Пытается найти другие доказательства... Ведь всем очевидно, что тебя оклеветали...

Шут закусил губу. Как хотелось поверить, будто Руальд одумается. Знает ли он вообще, что Торья уже перебирает свои любимые пыточные инструменты?..

- Спасибо, мадам Сирень... - промолвил Шут тихо. Тонкие сухие пальцы крепче сжали его ладони.

- Береги себя, сынок... - она грустно улыбнулась ему и быстро пошла прочь.

А Шут смотрел ей вслед, силясь вспомнить, когда в последний раз слышал это ласковое слово...

Больше в этот день не нашлось охотников с ним пообщаться. Ни король, ни кто-либо из стражи не постучал в покои господина Патрика. Но Шут не скучал и не томился ожиданием. Нет. Он думал. Напряженно искал выход.

Он не мог покинуть Золотую.

Он даже не мог оставить дворец, ибо силы высшие, неподвластные пониманию, обязали его быть рядом с королем.

Снаружи протяжно выла снежная буря, так некстати налетевшая на город среди ночи. Обжигая пальцы холодом, Шут сдвинул обледеневшую раму и бесшумно выскользнул на карниз под окном. Ветер злобно рвал волосы и подол куртки, пока он прикрывал за собой тяжелую, окованную металлом створку - никто не должен догадаться, как сумел скрыться придворный шут. Плащ пришлось убрать в мешок: с таким парусом за спиной он не сумел бы сделать и шагу по обледеневшей каменной кромке. А пройти предстояло немало.

Шут не стал спускаться в сад, как делал обычно, псы стражников немедленно взяли бы его след. Вместо этого он пробрался до северного крыла, где карниз упирался в небольшую, почти декоративную башенку со множеством удобных выступов. По ним, коченея от холода и всякий миг рискуя сорваться, Шут спустился до следующего уровня, а потом еще ниже, пока не оказался на узком каменном гребне стены, отделяющей дворец от хозяйственных пристроек. Внизу ветер был слабее, поэтому он без труда услышал прямо под собой тихое фырканье рабочих лошадей, что днем таскали телеги с припасами, и поскуливание щенков. Вероятно, животных тревожила ночная непогода. Со стороны коровника тоже доносилось негромкое мычание.

Шут так замерз, пока добрался до этого места, что несколько минут просто лежал на стене, отдыхая. Руки с негнущимися пальцами он засунул промеж ног, чтобы хоть как-то отогреть их и вернуть им чувствительность. Только после этого он счел возможным осторожно спуститься сначала на крышу каменного сарая, а потом спрыгнуть наземь. Теперь ему предстояло также незаметно пробраться к прачечной, чтобы стащить там одежду.

По счастью, дверь была не заперта.

Шуту не приходилось бывать в этом помещении раньше, и какое-то время он просто осматривался, с трудом различая в темноте расположение предметов. Здесь имелась всего пара застекленных окон, да и те с вечера закрывали ставнями, поэтому единственным источником света оставалась длинная печь, на которой стояли пустые котлы. Разумеется, ночью печь никто не топил, но кое-где угли еще тлели, роняя едва заметный свет через поддувала. Шуту пришлось обойти почти всю эту огромную комнату целиком, заглядывая в каждый шкаф, прежде, чем он нашел то, что искал - стопки чистой одежды для слуг. Кое-как он подобрал все необходимые детали наряда, аккуратно оставив все остальное на прежнем месте, а потом бросил свой чудесный костюм в печь...

Как и не было господина Патрика...

Дворец велик, слуг много.

Никто не узнает яркого шута в сером платье служанки, а скромный чепец с оборками скроет приметные волосы. Ему не впервой лицедействовать...

Часть пятая

Без бубенцов

Изнанку дворцовой жизни Шут знал также хорошо, как и ее парадное лицо, так что ему не составило большого труда возникнуть из ниоткуда и уже через неделю заполучить должность горничной в королевских апартаментах. Разумеется, для обычной деревенской девушки, какой он сказался, это представлялось совершенно невозможным. Но Шут, хвала богам, не был ни девушкой, ни, уж подавно, обычной. Он точно знал, кому и что нужно сказать, где улыбнуться и кого помянуть невзначай, как будто бы случайно. Вскоре имя служанки Милы уже красовалось в ведомости на довольствие, и она во всю трудилась с тряпкой и неизменным ведром, полным холодной воды.

Теперь его домом стал флигель для слуг. Длинный каменный барак со множеством комнат, которые больше всего напоминали монастырские кельи, примыкал к дворцу со стороны 'черного' двора. Рассчитанная на четырех девиц коморка, где спал Шут, была тесна и неуютна. Окно здесь, конечно, не имело стекол, поэтому на зиму его просто закрывали тяжелым деревянным ставнем, который не только ограждал от холода, но и полностью лишал солнечного света. Другие девушки, соседки Шута, пытались украсить это убогое жилище - у одной над кроватью висела дешевая картинка с цветами, другая постелила кружевную салфетку на маленький общий столик, на пол кто-то положил домотканый половичок... Но в свете масляной лампы, от которой больше копоти, чем огня, это все лишь подчеркивало общую мрачность 'кельи'.

Сами девушки приняли 'новенькую' без большого дружелюбия, однако и враждебности они не проявляли. Шут быстро понял, что им просто все равно. В этой комнате служанки проводили лишь ночь, и потому им не было особой разницы, кто спит на соседней кровати - дощатой койке с соломенным тюфяком. Шута это устраивало: чем меньше на него обращали внимания, тем меньше была вероятность 'провалить' эту непростую роль.

Чтобы тайна Милы не открылась, Шуту пришлось изобразить такую скромную серую мышку, что поначалу он с трудом сдерживался, пытаясь не рассмеяться над самим собой. Хоть смех этот, истеричный, замешанный на страхе, и был горек, ему и в самом деле казалось забавным общаться с людьми вроде матушки Тарны или старшей горничной. Людьми, которые отлично знали господина Патрика, но никак не могли разглядеть его в скромнице-служанке. Шуту пришлось немало постараться, чтобы Милины жесты и походка ничем не напоминали повадки этого беглого господина. И потому каждое его движение было ужасно скованно - Шут не желал лишний раз поднять голову или двинуть рукой, боясь выдать себя.

Он совсем перестал улыбаться.

По счастью, он редко видел Мирту, чутье подсказывало Шуту, что как раз она запросто могла бы его узнать. Впрочем, всех остальных тоже следовало остерегаться. Так что Мила со своей робостью и стыдливостью вскоре стала нарицательным персонажем. Она никогда не мылась в общей бане, не решалась даже завернуть подол платья, чтобы поправить чулки, хотя рядом не было никого, кроме таких же девиц. Она редко поднимала глаза от пола, а отвечала в основном односложно и так невнятно, что с ней очень быстро перестали разговаривать, решив, будто новенькая либо совсем забитая деревенщина, либо от природы дура. А может и уродлива ко всему в придачу. А то как еще объяснить ее ненормальный страх снять одежду?