Ключ от миража - Степанова Татьяна Юрьевна. Страница 58

Ничего так и не купив и жестоко разочаровав своих советчиц, Катя покинула магазин. Двор дома был пуст и тих. Лишь у четвертого подъезда скромненько приткнулись за гаражами потрепанная белая «Нива» и старенькие вишневые «Жигули» – машины милиции. Никаких других знакомых машин – ни «Фольксвагена» Сажина, ни помятой «девятки» Алмазова, ни серебристой «десятки» Евгении Тихих, ни красного, революционного «ежика» Васиных видно не было. Жильцы отсутствовали, а это значило, что момент обыска выбран все же удачно.

Однако на ступеньках подъезда Катя нос к носу столкнулась с Аллой Гринцер. Вид у той был встревоженный.

– Добрый день, – приветливо поздоровалась Катя. – Вы в магазин?

– На работу, у меня сегодня занятия до вечера.

Гринцер закинула на плечо сумку. Сумка эта была объемистой вместительной торбой, несколько потертого хиппового вида, из мягкой светло-коричневой кожи, на длинном ремне. Катя такие торбы обожала, они всегда были вне моды, и в них входила бездна всякой всячины, которая в любую минуту может пригодиться каждой нормальной женщине – от затерянной в недрах глубоких отделений пудреницы до зонта, любовного романа в карманном издании и ароматических салфеток фирмы «Ив Роша».

– А вы домой? – спросила Гринцер, останавливаясь.

– Да, устала, замерзла, по магазинам с самого утра брожу, так все дорого – жуть, я думала, уже скидки начались к Восьмому марта.

– А я просто не знаю, как быть. Даже хотела к вам подняться, думала, что вы дома, других-то соседей никого нет, как всегда. И мама, как назло, снова у врача. – Алла близоруко щурилась. Катя подумала: наверняка она носит очки, но не постоянно, потому что стесняется. И зря – очки ей очень даже бы пошли. – Я так расстроилась, что-то неладно в датском королевстве, Катя… Дело в том, что моя соседка Светлана…

«Ну все, – Катя даже похолодела. – Прощай, конспирация!»

– Она, конечно, мать и вправе воспитывать своего ребенка так, как считает нужным. – Алла Гринцер взглянула на наручные часы и спохватилась: – Опаздываю, а у нас сегодня класс профессора Любарского репетирует… А там у них в квартире что-то происходит – мальчик истерически плачет… Я даже хотела пойти позвонить к ним, но… Это же… Я не знаю, ведь это неудобно вмешиваться… Я думала, что все это наконец-то прекратилось, она ведь сейчас дома, и мальчик с ней, и потом, ведь сейчас день, а не ночь, но… Он снова кричит, плачет и… И это ужасно, невыносимо, я не знаю, что делать, что думать… Может быть, она его бьет?

– А что, это и раньше случалось… вот такое? – осторожно спросила Катя.

– Ну, как она его строго воспитывает, я не знаю, но… Поймите, насчет того, что я слышала по ночам, я ей ничего и сказать не могла, – Алла говорила сбивчиво, путано, сильно волнуясь. – Как я могу учить ее, осуждать, ведь она работает от зари до зари ради того, чтобы содержать и себя и сына. Я ее понимаю, мне и самой приходится и вечерами с учениками заниматься, и задерживаться допоздна, но… Поймите, Катя, она оставляет ребенка – шестилетнего ребенка – одного в квартире ночью! И это было не раз и не два, это постоянно – у нее ужасный график работы. А малыш, он так порой плачет… Я сколько раз слышала через стену – рыдает, кричит. Он боится быть один, боится темноты. Но сказать ей, осудить ее – как я могла? Она же вынуждена это делать, иначе… А сейчас я никак не пойму, что там у них творится, отчего Павлик снова так истерически кричит?

– Алла, вы сами-то успокойтесь, – мягко сказала Катя. – Ну, мало ли что там? Мальчик мог упасть, ушибиться, дети на все так бурно реагируют… В любом случае я думаю, нам не стоит сейчас вмешиваться. Это не совсем удобно.

– Конечно, – Алла вздохнула. – Я и сама тоже… Здесь, как я заметила, вообще главный принцип – невмешательство и лояльность. – Она горько усмехнулась. – Соседи кругом.

– А что же это… ну, когда он плакал по ночам, это и раньше было, да? – спросила Катя. – И часто, вы говорите? Как только вы сюда переехали?

– Ну, я точно не знаю, с какого времени она так работает по ночам. Но в последние два месяца мальчик все время оставался один и плакал. И хоть у нас в доме толстые, прямо непрошибаемые стены, но… Все слышно. И это так мучительно. Слышать и не быть в состоянии ничем помочь ребенку. Мама моя сильно переживала – даже одно время хотела поговорить со Светланой, предложить, чтобы он ночевал у нас, но… Я же говорю, здесь у нас главный принцип – не суй носа в чужие дела.

– А вы не знаете, у этой вашей соседки нет какого-нибудь приятеля, знакомого? – простодушно спросила Катя. – Может быть, к ней приходил кто-то?

– Она же разведена, – ответила Гринцер, и было неясно, что она подразумевает под этим уклончивым и смущенным ответом. – Ну все, я уже окончательно опоздала, придется теперь частника ловить, а в центре такие пробки…

– Главное – не волнуйтесь, – сказала ей Катя на прощание. – Мало ли что у соседей случается?

Гринцер торопливо зашагала через двор, а Катя, глядя ей вслед, подумала: вот и встретились две кукушки-соседки, обменялись мнениями насчет третьей и разошлись каждая по своим делам. И все вроде бы так и надо, все нормально. Главный принцип – невмешательство и… равнодушие? По Алле этого не скажешь, но все же…

Она взглянула наверх. Дом был незыблем, непоколебим, как утес. Он возвышался, нависал, закрывая собой хмурое сумрачное небо. Дом был хозяином положения и, казалось, выжидал чего-то, храня в тайне от всех под кирпичной, обледенелой корой своих стен какую-то слепую могучую силу – пока еще невидимую, но уже смутно ощутимую. Катя почувствовала: как ей не хочется возвращаться сюда, открывать дверь подъезда, подниматься по лестнице пролет за пролетом по этим безмолвным этажам, мимо этих закрытых, запертых на все замки, точно задраенных, как люки тонущего корабля, дверей.

Это было то самое чувство, так напугавшее и встревожившее ее в тот самый первый вечер: так вот какой, оказывается, этот дом… Катя замерла, набирая код домофона: один, три, восемь… Так вот какой, оказывается, этот дом… дом, в котором… в котором произошло… На мгновение ей почудилось – вот сейчас она непременно вспомнит то, что так тщетно пыталась отыскать в собвенной памяти все эти дни, но… Но ничего нет, кроме – этот дом, который… который построил Джек.

К себе на пятый этаж она поднялась на лифте. И кроме его металлического лязга и скрипа, ничего не слышала – ни плача Павлика, ни мужских голосов за дверью квартиры.

У себя, едва раздевшись, она сразу же набрала номер Колосова. Она знала: Никита там, внизу, у Герасименко. И обыск есть обыск, и он там сейчас занят по горло. Но то, что не давало ей покоя с самого утра, настойчиво требовало объяснений. Теперь, после встречи с Аллой Гринцер, Катя, кажется, знала, как ей надо поступить.

Никита Колосов напряженно ждал: когда же наконец Свидерко спросит Светлану Герасименко про деньги. Но Николай не торопился. Он словно позабыл о признании Герасименко факта ее знакомства с Бортниковым. Сидя напротив нее, он спокойно и неторопливо задавал самые что ни на есть протокольные вопросы: год рождения, место работы, наличие судимости и все такое прочее.

Он правильно поступал, давая ей время прийти в себя. Женская истерика в таком деле не нужна никому. Но увы, истерики все же избежать не удалось.

Двое экспертов-криминалистов шаг за шагом неслышно и методично обрабатывали мебель, выявляя имеющиеся в комнате, на кухне, в ванной, прихожей и туалете, на вещах и предметах отпечатки. Сравнить их с отпечатками пальцев Бортникова по мобильной системе «Дактопоиск» было делом одной минуты. Пальцы по-прежнему были главной уликой. Герасименко могла отказаться от всех своих показаний, и Свидерко решил, видно, прислушаться к мнению Кати и подпереть шаткое обвинение чем только возможно.

Все это время Павлик суетливо и расторможенно сновал по квартире, мешая всем, путаясь под ногами. Колосов иногда ловил взгляды мальчика, и ему казалось, что тот смертельно напуган. Но увести его к соседям было нельзя.