Дети Эдгара По - Страуб Питер. Страница 75

— Прошу прощения, — говорит Натан.

— Глядеть надо, куда идёшь, — говорит ему женщина.

Разумеется, мы в ту же минуту понимаем, куда именно идёт Натан, и он каким-то жутким образом понимает это тоже.

Такова экспериментальная техника. Это просто — а теперь попробуйте сами.

Все стили, рассмотренные нами, были в педагогических целях упрощены, не так ли? Не будем обманывать себя: каждый из них всего лишь идеальный пример. В реальном мире хоррора три техники часто смешиваются друг с другом самыми таинственными способами, причём до такой степени, что весь предшествующий разговор о них становится совершенно бесполезным. Однако тем лучше он послужит иной, скрытой цели, которую я приберегаю напоследок. Но, прежде чем перейти к ней, мне бы хотелось очень коротко рассмотреть ещё один стиль.

Я принимаю историю Натана очень близко к сердцу и надеюсь, что её трагедия столь же близка сердцам других. Мне хотелось написать его историю так, чтобы читатели опечалились не только личной, индивидуальной катастрофой, постигшей Натана, но и самим его существованием в мире, пусть даже придуманном, где катастрофа подобного рода и масштаба возможна. Мне хотелось применить такой стиль, который пробудил бы в воображении читателя все изначальные силы вселенной, не зависящие от условной реальности Индивида, Общества или Искусства. Я стремился к чистому стилю вне всякого стиля, не более и не менее, к стилю, не имеющему ничего общего с нормальным или ненормальным, к стилю магическому, вневременному и совершенному… а также исполненному великого ужаса, ужаса богов. Персонажами моей истории должны были стать Смерть во плоти, Страсть в новых штанах, прекрасные глазки Стремления и жуткие глазницы Несчастья. Рука об руку с этими ужасающими силами должны были выступать ещё более могущественные персонажи — Удача, Судьба и бесчисленные миньоны Рока.

Но у меня ничего не вышло, друзья мои. Это непросто, и я не предлагаю вам попробовать самим.

Дорогие сочинители страшных историй будущего, я спрашиваю вас что есть стиль хоррора? Каков его голос, его тон? Голос ли это барда древних времён, при звуках коего всё племя замирало у костра, как заворожённое; голос ли комментатора былых и текущих событий, сообщающий о слышанном и пересказывающий подслушанное; а может, то глас бога, держащего нить судьбы, невидимого и всезнающего, читающего в ужасных сердцах людей и чудовищ? Ни то, ни другое, ни третье, хотел я вам сказать, извините, что так длинно.

По правде говоря, я сам не уверен в том, какой у страшного рассказа голос. Хотя я знаю, что слушаю его всё время, шпионя за покойниками и проклятыми; а Джерри Риггерс — помните такого? — пытается передать его на бумаге. Чаще всего он звучит очень просто: крик в ночи, одинокий голос без всяких особых примет. Иногда он еле слышен, словно жужжание мухи, запертой под крышкой гроба; а порой гроб распадается на части, как хрупкий панцирь насекомого, и пронзительный, тонкий крик раздирает ночную тьму. Всё это, конечно, очень приблизительные описания, но и они могут быть крайне полезны тому, кто хочет уловить суть голоса хоррора, если желание сделать это ещё не пропало.

Другими словами, для страшного рассказа точнее всего подходит стиль исповеди, и никакой другой: рукописи, найденной в уединённом месте. Хотя некоторые усматривают в этом крайнее проявление слезливой мелодраматичности, и я готов допустить, что они правы, но это же — самые настоящие череп и кости. Что особенно верно, когда кающемуся надо срочно облегчить свою совесть, и он, рассказывая, изнемогает под страшной тяжестью, которая давит ему на грудь. Нагляднее может быть разве тот идеальный случай, когда рассказчик сам по совместительству автор страшных рассказов. Тогда это действительно более наглядно. Отчётливо. Но как совместить исповедальную технику с историей, над которой мы работали? Ведь её герой — не писатель, по крайней мере, мне так не кажется. Видимо, придётся внести кое-какие коррективы.

Как, возможно, уже заметил читатель, характер Натана допускает изменения в угоду самым разным литературным стилям. В одном случае он больше склоняется к норме, в другом — к её противоположности. Из реального человека из плоти и крови он легко трансформируется в бестелесную литературную абстракцию. Он может исполнить любую человеческую или нечеловеческую роль, какую воображению писателя вздумается на него возложить. Однако, замышляя Натана и его испытания, мне более всего хотелось, чтобы этот персонаж представлял не кого-нибудь, а меня самого. Ибо за псевдонимом-маской Джеральда Карлоффа Риггерса стою я — Натан Джереми Стайн.

Поэтому не будет слишком большим преувеличением превратить Натана в автора страшных рассказов, хотя бы начинающего. Пусть он мечтает о славе сочинителя готических историй, магических, вневременных и… ну, вы знаете, каких. Пусть он продаст душу, лишь бы избавиться от этого страха, точнее, совершить этот подвиг. Но Натан не умеет продавать души, он вообще ничего не умеет продавать, иначе пошёл бы по стопам отца (и деда), а не сочинял страшилки. Зато Натан умеет покупать: он завсегдатай ярмарок привидений, паломник на распродажах нереального, искатель скидок в глубочайших подвалах неведомого. И каким-то мистическим путём он становится обладателем своего кошмарного сна, не зная, что такое купил и с чем вместе приобрёл. Как и другой Натан, этот со временем выясняет, что сторговал совсем не то, что хотел, — кота в мешке вместо пары брюк. Как? Сейчас объясню.

В исповедальной версии страшной истории Натана главному герою надо обязательно сознаться в чём-нибудь ужасном, что отвечало бы его образу завзятого автора хоррора. Решение очевидное, что не мешает ему быть до невозможности диким. Натан признается, что слишком глубоко увяз в СТРАХЕ. У него всегда была склонность к этому занятию, но в последнее время оно совершенно отбилось от рук, вышло из-под контроля и устремилось прочь.

Поворотным пунктом биографии Натана — искателя ужасов становится, как и в предыдущих версиях, неудачная интрижка с Лорной Макфикель. В прежних вариантах истории одноимённая героиня демонстрирует переменчивый характер, поворачиваясь к незадачливому ухажёру то ультрареальной, то сверхидеальной стороной. Исповедальная версия «Романа мертвеца» наделяет её абсолютно новой индивидуальностью, точнее, делает её настоящей Лорной Макфикель, моей соседкой по лестничной клетке в готическом замке многоэтажного жилого дома, одной из двух башен-близнецов, где покрытые свежими ковровыми дорожками коридоры уложены один над другим, как в улье соты. Однако во всём остальном главная героиня придуманной истории ничем не отличается от своего реального прототипа. Если книжная Лорна запомнит Натана как психа, который испортил ей вечер, разочаровал её, то и Настоящая Лорна, Нормальная Лорна чувствует то же самое, вернее, чувствовала, поскольку я сомневаюсь, что она вообще помнит того, кого назвала, и не без оснований, мерзейшим созданием на земле. И хотя это явное преувеличение вырвалось у неё в пылу одного очень острого разговора, по-моему, стоявшее за ним чувство было вполне искренним. Тем не менее ничто, даже угроза сладчайшей (я хотел сказать, жесточайшей, но перо как-то само не туда пошло) пытки не заставит меня открыть причины, которые привели её к такому взрыву. К тому же такая вещь, как мотивация, для нашего рассказа всё равно неважна — куда важнее то, что случилось с Натаном после отказа Лорны, который открыл ему глаза на многое.

Ибо теперь он узнал то, что было от него скрыто: какой он на самом деле чудной, как не похож на других, каким ненормальным и нереальным сделала его судьба. Он узнал, что сверхъестественные влияния управляют всей его жизнью, что он подчинён лишь демоническим силам, которые теперь жаждут заключить его, беглеца из раскаленной бездны, в свои костлявые объятия. Короче говоря, Натану не следовало рождаться на свет в человеческом облике, и это правда, которую ему надлежит принять. Жестоко. (Особенно сильную боль причиняют слова «ни за что» или просто «никогда!») И он знает, что в один прекрасный день демоны явятся за ним.