Дети Эдгара По - Страуб Питер. Страница 77

Свет в комнате погас, и всё вокруг замерцало синим. Молния сверкнула за окном спальни, и гром пророкотал в ночи без дождя. Сквозь разрыв в облаках выглянула луна, кроваво-красная, какой её видят лишь покойники да проклятые.

— Разлагайся и возвращайся к нам, ты, ошибка творения. Разлагайся прочь из этого мира. Приди домой, где тебя ждёт боль такая великая, что может показаться негой. Ты рождён быть костями, а не плотью. Гниением освободись от кожи, скрывающей кожу.

— Это правда происходит со мной? То есть я хотел сказать, я стараюсь, сэр. Но это так непросто, совсем непросто. Ужасно дёргает там, внизу, как будто электрические разряды. Ужасно. Может, меня окунули в магическую кислоту или что-нибудь в этом роде? Ой, как больно, любовь моя. Ой, ой, ой. Ой, как больно. Ещё, ещё. Если так будет и дальше, то я не хочу просыпаться, доктор Сон. Хотя бы это вы можете?

Я чувствовал, как костистые крылья растут из моей спины, и синее зеркало передо мной отразило их величественный размах. Мои глаза сверкали, как драгоценные камни, холодные и яркие. Мои челюсти превратились в гроты жидкого серебра, а по моим жилам текли реки гниющего золота. Он извивался передо мной в постели, точно червяк, издавая звуки, каких не слышал ни один человек. Я схватил его и стиснул липкими руками, прижимая трепещущее тело. Он смеялся, как дитя — дитя иного мира. Великая ошибка вот-вот будет исправлена.

Я велел окну распахнуться в ночь, и оно подчинилось мне. Детский смех перешёл в слёзы, но я знал, что они скоро просохнут. Наконец-то мы будем свободны от всего земного. Окно широко открылось над спящим внизу городом, и бездонная тьма наверху приняла нас.

Я никогда не пробовал этого раньше. Но когда время пришло, оказалось, что это так просто.

Бенджамин Перси

Находка

Странности появились у Дениса вскоре после того, как он откопал мёртвого индейца. Это случилось в Кристмас-вэлли, восточный Орегон, среди песчаных дюн, заросших полынью низменностей и скалистых каньонов, где Денис и его сын Элвуд нередко проводили выходные. Они называли себя ищейками скал, охотниками за окаменелостями, археологами и носили за плечами лопаты, кирки, мастерки, малярные кисти, которыми сметали пыль и известковый шпат. Шагая через пустыню, они обшаривали глазами землю — не блеснёт ли где кварцевая жила, не покажутся ли следы давно сгнившей деревни паютов [65], не мелькнёт ли намёк на сокровища, какой-нибудь знак, на который можно указать пальцем и сказать: «Вот!»

Им не раз попадались громовые яйца [66], опалы, окаменевшая древесина, агаты величиной с кулак, испускавшие, казалось, туманный свет, как солнце из-за туч. В каком-то гроте, из которого, журча, вытекал ручей, они обнаружили олений череп в корке розового кварца. А в пепле горы Мазама — твёрдом, как глина после обжига — они находили самые разные окаменелости, отпечатки листьев, раковин и папоротников. Нагрузив ими своего «Мустанга», они возвращались за сотню миль назад в Редмонд, где очищали свои сокровища, снабжали их ярлыками и расставляли по витринам, делавшими их дом похожим на музей.

Посреди стола в их столовой красовался покрытый кварцем олений череп, розовато светящийся, как замороженная ветчина. На книжных полках и тумбочках не хватало места для самоцветов, а стены скрывались за выложенными бархатом шкафами-витринами, наполненными кремнёвыми и обсидиановыми метательными снарядами. «А вовсе не наконечниками для стрел, — говорил обычно Денис. — Так непрофессионалы называют всё, что находят в земле, хотя к резательным инструментам, копьям и атлатлям [67] это слово не относится». Он так и говорил, как по учебнику, — сыпал словами «призматический», «тетраэдр», «окципитальный» [68], «македонский» — а Элвуд смотрел на него так же внимательно, как на своих учителей в десятом классе, и так же пропускал его слова мимо ушей.

И не случайно. Его отец читал лекции по антропологии в Общественном колледже Центрального Орегона — хотя с первого взгляда его легче было принять за строительного рабочего или водителя грузовика, чем за учёного. Много лет назад он был кетчером в бейсбольной команде «Орегонские бобры», он и выглядел как кетчер, — приземистый и плотный, коротковатый и широковатый для любой одежды. Волнуясь, он начинал раз за разом лупить кулаком по ладони, как по бейсбольной перчатке.

Многое в своём отце Элвуд любил или почти любил, но чаще всего — испытывал к нему жалость. А как ещё относиться к человеку, который ударялся в слёзы где угодно — в магазине, в кино, в буфете «Золотого Корраля» [69] — оплакивая покойную жену? И что Элвуд мог сделать, кроме как пойти за ним в пустыню — туда, где нет никаких заборов, где всё, кажется, дышит свободнее и где они оба прятались от настоящего, отправляясь на поиски прошлого?

Элвуд помнил Мисти, свою мать. Помнил её волосы, тёмно-русые, почти чёрные. Помнил кофточки на бретельках, косточки лопаток, выпиравшие, как ангельские крылья. Помнил, как отец постоянно твердил ему, что она больна, сильно больна. Помнил её лекарства — прозак, литий, зелёные с белым таблетки, укрощавшие её биполярное расстройство, — и то, что от них она время от времени становилась как пьяная, кружилась голова, заплетался язык. Бывало, она гладила его по щеке, глядя из-под полуопущенных век глазами, похожими на пару заходящих лун, и говорила: «Мой Элвуд. Слава Богу, что у меня есть Элвуд». Он помнил, как легко она переходила от веселья к плачу, — однажды она выползла из-за стола, обливаясь внезапно выступившими слезами, и смахнула с подноса на пол индейку, про которую отец сказал, что она «суховата, но ничего, вкусная».

Наконец, он помнил ту ночь, когда она, растолкав его, спросила: «Ты ведь знаешь, что я люблю тебя, да?» Где-то между сном и явью он разглядел её силуэт, склонившийся над ним в темноте, и сказал: «Да, мам. Я тебя тоже». Тогда она вышла, а он остался лежать, спелёнатый паутиной сна, пока не понял, — слишком поздно, уже после того, как, отбросив одеяло, сбежал по лестнице в холл, после того, как услышал сухой щелчок винтовки, — что-то не так.

Она оставила ему на стене красную гвоздику — брызнувший мозг, — а на кухонном столе письмо, написанное таким стремительным и острым почерком, что он напоминал колючую проволоку. «Мне так жаль, — говорилось в нём. — Я знаю, что это ни черта не значит. Просто слова, и всё. Но мне правда очень жаль».

Бессмысленное письмо. Бессмысленный поступок. Разорвав листок, он бросил клочки в унитаз и спустил воду, но и шесть месяцев спустя помнил каждое слово так ясно, словно они отпечатались в его мозгу под страшным давлением момента, как впечатывается в породу окаменевший лист.

Лето в восточном Орегоне, ветер налетает раскалёнными порывами, будто дышит большой зверь. В тот июльский день, когда Денис и Элвуд нашли мёртвого индейца, крупный песок забивался в глаза и мешал дышать, так что они были в тёмных очках и повязанных на лицо мокрых банданах, как бандиты.

Они пешком пересекали неглубокий каньон, когда заметили среди его базальтовых столбов щель высотой в шесть футов, откуда вырывалась струя холодного воздуха, указывая на глубину. Ветер доносил из щели негромкое гудение, как будто кто-то дул поперек горлышка открытой бутылки. Они щёлкнули фонарями и нырнули в щель, которая привела их в пещеру футов в сто глубиной и около тридцати шириной.