Принцесса-невеста - Моргенштерн С.. Страница 54

– Я очень воодушевлён, – сказал граф, когда они с принцем начали подниматься по подземной лестнице. – Это великолепный вопрос. Он говорил правду, очевидно; мы оба знаем это.

Принц кивнул. Граф был посвящён в его сокровенные планы отмстительной войны.

– Я мечтаю увидеть, что случится дальше, – продолжил граф. – Какая боль окажется самой невыносимой? Физическая, или же душевные страдания оттого, что ему была предложена свобода, если он скажет правду, а затем, когда он сказал эту правду, его посчитали лжецом.

– Полагаю, физическая, – ответил принц.

– Полагаю, вы ошибаетесь, – возразил граф.

На самом деле они оба ошибались; Уэстли совершенно не страдал во время этой пытки. Все его крики были лишь представлением, чтобы доставить им удовольствие; он уже месяц отрабатывал свою защиту, и был более чем готов. В то самое мгновение, когда граф поднёс свечу к его руке, Уэстли поднял глаза к потолку, смежил веки, и, в состоянии глубокой и непоколебимой концентрации, закрыл свой разум для реальности. Он думал о Лютик. Её волосы цвета осени, её великолепная кожа, и он привлёк её близко к себе, и, пока масло кипело, она шептала ему на ухо: «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я оставила тебя на Огненном Болоте лишь для того, чтобы проверить твою любовь ко мне. Она так же велика, как моя к тебе? Могут ли две такие любви существовать на одной планете одновременно? Достаточно ли для них места, любимый Уэстли?..»

Альбинос забинтовал ему пальцы.

Уэстли лежал неподвижно.

Впервые альбинос сам начал разговор. Прошептал:

– Лучше скажи им.

Уэстли пожал плечами.

Шёпот:

– Они никогда не останавливаются. Никогда, если начали. Скажи им то, что они хотят знать, и покончи с этим.

Пожатие плеч.

Шёпот:

– Машина почти готова. Они сейчас проверяют её на животных.

Пожатие плеч.

Шёпот:

– Я говорю это для твоего же блага.

– Для моего блага? Какого блага? Они всё равно меня убьют.

Альбинос кивнул.

Несчастная Лютик поджидала принца у дверей его покоев.

– Всё дело в моём письме, – начала она, – я не могу написать его как следует.

– Входи, входи, – мягко сказал принц. – Может быть, я смогу помочь тебе. – Она села в то же кресло, что и прежде. – Хорошо, я закрою глаза и буду слушать; прочитай мне его.

– «Уэстли, страсть моя, любимый мой, единственный мой, только мой. Вернись, вернись. Иначе я убью себя. Твоя раздираемая муками Лютик». – Она посмотрела на Хампердинка. – Ну? Как вы считаете, я не слишком навязчива?

– Действительно, это чересчур смело, – признал принц. – Ему не остаётся места для манёвра.

– Тогда вы поможете мне исправить его, пожалуйста?

– Я сделаю всё что смогу, но для начала мне надо узнать о нём побольше. Он действительно так чудесен, этот твой Уэстли?

– Скорее совершенен, чем чудесен, – ответила она. – В некотором роде безупречен. Более или менее изумителен. Без единого недостатка. Довольно идеален. – Она посмотрела на принца. – Я помогла вам?

– Полагаю, что эмоции слегка затуманивают твою объективность. Ты правда считаешь, что нет ничего, чего не мог бы сделать этот юноша?

Лютик некоторое время размышляла над этим вопросом.

– Не то чтобы нет ничего, чего бы он не мог сделать; скорее он может сделать всё лучше, чем кто-либо ещё.

Принц улыбнулся и тихо засмеялся.

– Другими словами, ты говоришь, что, например, если бы он захотел поохотиться, он бы превзошёл в этом, опять-таки например, кого-то вроде меня?

– О, думаю, что, стоило бы ему захотеть, он смог бы, с лёгкостью, но он не любит охоту, по крайней мере насколько мне известно, хотя, возможно, и любит; я не знаю. Я не имела ни малейшего представления о том, что он так любит скалолазание, но он покорил Скалы Безумия при самых неблагоприятных обстоятельствах, а всем известно, что это не самая простая в мире вещь.

– Ну, тогда почему бы на просто не начать письмо со слов «Божественный Уэстли», и воззвать к его скромности, – предложил принц.

Лютик начала писать, остановилась.

– «Божественный» пишется через а или через о?

– О, прелестное создание, – ответил принц, нежно улыбаясь приступившей к письму Лютик.

Они сочиняли его четыре часа, и много-много раз она говорила: «Я ни за что бы не сделала это без вас», и принц всё время вёл себя скромнейшим образом, задавая маленькие полезные личные вопросы об Уэстли так часто, как только мог, не привлекая внимания, и таким образом, ещё задолго до рассвета она сказала ему, улыбнувшись при этом воспоминании, о том, что ребёнком он боялся прядущих клещей.

В эту ночь в клетке на пятом уровне принц, как всегда, сказал «Назови мне имя человека из Гульдена, нанявшего тебя похитить принцессу, и я обещаю, что ты немедленно будешь освобождён», – и Уэстли, как всегда, ответил: «Никто, никто; я был один», – и граф, проведший весь день, подготавливая прядильщиков, аккуратно поместил их на кожу Уэстли, и Уэстли закрыл глаза, и молил, и заклинал их, и где-то через час принц с графом ушли, и альбинос стал сжигать прядильщиков и вытаскивать их из-под кожи Уэстли, чтобы они случайно не отравили его, и, поднимаясь по подземной лестнице, принц сказал, чтобы поддержать разговор: «Намного лучше, не правда ли?»

Странно, но граф ничего не ответил.

Что слегка раздосадовало Хампердинка, ведь, по правде говоря, пытки никогда не были в числе его самых больших увлечений, и он бы с радостью избавился от Уэстли сразу же.

Если бы только Лютик признала, что он, Хампердинк, был лучшим мужчиной.

Но она не признавала этого! Ни за что! Она говорила только об Уэстли. Она спрашивала только о том, не появились ли новости об Уэстли. Проходили дни, проходили недели, проходили празднования за празднованиями, и весь Флорин был тронут тем, что их великий охотящийся принц наконец так очевидно и чудесно влюбился, но, когда они оставались наедине, она говорила только одно:

– Интересно, где сейчас Уэстли? Почему его так долго нет? Как мне дожить до того момента, когда он приедет?

Это сводило с ума. И потому еженощно причиняемые графом страдания, заставляющие Уэстли корчиться и изворачиваться, не были большой проблемой. Принц мог выносить это зрелище около часа, а затем уходил вместе с графом, всё ещё странно молчаливым. И внизу, обрабатывая раны, альбинос шептал: