Душница. Время выбирать - Аренев Владимир. Страница 16
– Только не говори, что материала не хватает.
Материала хватало.
После собственно стихов Сашка взялся за дедовы черновики. Их оказалось неожиданно много, некоторые ещё с тех, старых времён. Сашка листал пожелтевшие и скрюченные листки, испытывая полузабытое чувство робости.
Протёртые до дыр сгибы. Запах семечек. Чёткий – даже в помарках на полях – почерк. Мысль деда была настолько мощной и плотной, что каждое слово обладало весом, они буквально продавливали бумагу.
Сашка как будто стоял у него за плечом. Как будто видел и слышал деда, когда тот писал все эти стихи: и «Горное эхо», и «Каверны», и «Когда нас уравняет смерть в правах…».
Понимал, что дед хотел сказать.
Не понимал – почему.
Ни один критик, ни один литературовед не мог объяснить этого. Многие думали, что объясняют: писали про «общегуманистические тенденции», про «активную гражданскую позицию», про «искреннюю боль за судьбу своего народа». Это всё вроде было правильно. Только слишком примитивно, как если бы кто-то взялся объяснять Сашкино отношение к Насте и сказал, что Настя красивая, и потому Сашка её любит.
Никто из критиков не отвечал на главный вопрос: как один и тот же человек может одновременно писать стихи и стрелять в людей?
Материала было слишком много: на три или четыре проекта о трёх или четырёх разных людях, которые по какому-то нелепому совпадению носили одно и то же имя, одно и то же тело. Как они уживались вместе? Который из них был настоящим, главным?
О ком Сашке писать?
– Нашёл на кого ориентироваться, – скривился Лебедь. – Что вообще все эти критики понимают? Они ж паразиты: сами ничего не могут, вот и врут про чужое. Забей. Тебе в школе всей этой фигни мало? «В позднем творчестве Олдсмита преобладают упаднические тенденции…» – Он фыркнул и потянулся за очередным пирожным. Процитировал: – «Когда бы мысль пустую, словно грош, могли бы в долг давать, уже, наверно, мир полон богачей бы стал великих. И грош бы обесценился как глупость, а мудрость наконец-то бы ценили».
– Короче, – буркнул Сашка. Тирада Лебедя вызывала какие-то смутные и вроде бы важные соображения. Слишком смутные, чтобы их сформулировать. – Что советуешь?
– Поспрашивай у тех, кто знал его лично.
– Ну я знал… толку?
– Ты – это ты. Лицо предвзятое, и вообще… А другие – совсем другое дело. – Лебедь захрустел печеньем, отхлебнул чаю. – Слушай, Турухтун, ты ж сейчас солдыков забросил? Долгани на неделю, а? Хочу залудить эпическую битвищу. А то, может, присоединишься?
Сашка покачал головой:
– Прости.
– Ну тогда просто долгани…
– День, я их продал.
– Чево-о-о?! Ты шибанулся, Турухтун?
Сашка пожал плечами и долил чаю.
– Всех?! Правда?!!
– Не всех. Фронтирников, спецназ и гвардейцев.
– На кино, – догадавшись, мрачно сказал Лебедь. – Альфредо, блин, Прекраснодушный.
Сашка не стал поправлять: не на кино – на концерт «Химерного дона». На кино ему пока хватало карманных.
– Ты даёшь!.. – Лебедь поглядел так, будто одновременно жалел и завидовал. – А мне мать сказала: без новых обойдёшься, и так складывать некуда. – Он ухватил верхний, самый крупный мандарин и начал чистить. – Слушай, а может, тебе не заморачиваться? Ну с дедом. В школу накатай без накидонов, по-простому. Как все пишут. А уже потом для себя…
– Тоже идея, – сказал Сашка, чтобы закрыть тему.
Родители вернулись поздно, отмечали годовщину свадьбы. Лебедь к тому времени ушёл, Сашка листал дедовы записи и делал пометки в блокноте.
В передней зажёгся свет, было слышно, как папа прошептал что-то маме, и они засмеялись, весело и приглушённо. Они разулись и вошли в гостиную. Пахло от них рестораном, мама несла в руках роскошный букет. Сашка ясно и отчётливо увидел вдруг, какими они были лет двадцать назад.
– Ещё не спишь?
– He-а. Читаю вот…
– Отдохнул бы, телик посмотрел. Всё-таки праздники.
Сашка пожал плечами.
– Па, можно тебя кое о чём спросить?
– А ты попробуй. – Отец добыл из серванта вазу и теперь остался с цветами в руках, пока мама в ванной ополаскивала её и наливала воду. Выглядел смешно.
– Па, я тут пытаюсь разобраться… ну с дедом. Ты же столько лет его знал – расскажешь, каким он был?
Отец переложил цветы в левую руку, а правой неожиданно крепко сдавил Сашкино плечо.
– Не сейчас. – Он глянул на дверь, повторил: – Не сейчас, хорошо? Она только-только начала забывать. И… знаешь, сына, для куррикулума, по-моему, это необязательно: что и как я помню. Я обещал, да, но…
Мама из кухни спросила, все ли будут чай. Отец бодрым голосом подтвердил: а как же!
– В общем, захочешь поговорить – поговорим, – подытожил тихо и серьёзно. – Но только без неё. Идёт?
После чая Сашка вернулся к блокноту. Перечитал составленный за вечер список из десяти имён: дедовы друзья, коллеги, конкуренты, враги. Вообще-то их было намного больше, особенно врагов, но, если всех выписывать, никакого блокнота не хватит. Опять же, половину из них поди найди: кто-то на полуострове, кто-то уже в то время, когда дед вёл записи, был старый и сейчас, наверное, умер. А доступ к шарикам имеют только близкие родственники.
Сашка подумал, дописал ещё одно имя и пошёл спать.
Дом был элитный: резные скамеечки у подъездов, снег сметён, дорожки посыпаны песком, ёлка во дворе вся в фольге и самодельных шарах. Рядом хищно скалится снеговик, нос из губки.
В каждом подъезде по консьержке.
Сашку пустили сразу, он даже удивился. Поднялся на четырнадцатый в чистом, пахнущем земляникой лифте и пошёл по коридору, приглядываясь к номерам квартир. Сто шестая была в самом конце, он нажал на звонок и малодушно понадеялся: а вдруг никого? Хотя если никого – разве консьержка пустила бы?
Дверь открыл чуть лысеющий хмурый мужик, крикнул, обернувшись: «Мишань, к тебе!» – и жестом велел Сашке проходить. Показал, где разуться, дал тапочки и исчез прежде, чем тот догадался спросить, куда дальше-то?
– Вам, молодой человек, чай или кофе? – В прихожую вошла высокая, очень красивая женщина. Таких снимают в кино, в роли королев и неоднозначных героинь.
– Да я на минутку…
– И не думайте даже. Врачи не разрешают ему пока вставать, – она взмахнула изящной рукой, – сами понимаете, он уже с ума сходит. До праздников ребята наведывались, а потом… Да, вас как зовут, простите?
– Александр, – зачем-то сказал Сашка.
– А я Александра Григорьевна. Выходит, мы с вами почти тёзки. – Она протянула ему свою руку, Сашка, робея, пожал.
Наверное, надо было поцеловать, подумал он и рассердился: глупости какие! Это ж не Средние века!
– Идёмте, я вас к нему проведу. Так вам чай или кофе? Зелёный, чёрный, красный, белый, жёлтый? С мёдом, с вареньем? Михаил у нас приверженец красного.
Прошли по коридору, увешанному старыми выцветшими афишами. На некоторых Сашка заметил дедово имя.
Александра Григорьевна постучала в дверь справа и, не дожидаясь ответа, вошла.
– Мам, а я бы вот, знаешь, не отказался… – Похудевший, бледный Курдин заметил Сашку и удивлённо моргнул. – 0, привет!
– Александр зашёл тебя проведать. Чай я сейчас заварю, а вы пока общайтесь. – Она вышла, аккуратно прикрыв дверь.
– «Александр»? – переспросил у Сашки Курдин, выгнув бровь. – Вот прям «Александр»?
– Привет, Михаил, – сказал Сашка, выкладывая на столик возле кровати пакет с печеньем. – Ты как вообще?
Курдин скорчил рожу:
– Живой. А ты?..
– Да я поблагодарить хотел. Ну… Вообще раньше надо было зайти, но…
Курдин отмахнулся, подтянул к себе пакет и, покосившись на дверь, достал печенюху.
– Ерунда. Обращайся. Чем там всё закончилось? Мать мне толком не сказала, они тут все… – Он сделал неопределённый жест. – Типа, берегут меня.
– Всю кодлу из школы выперли. Одно время говорили, что будет суд…
– Не будет, – прервал Курдин. – Мои решили не раздувать. Это я знаю: про суд и про школу. Как вообще? В смысле Рукопят больше не совался? Мстить там… вендеттить.