Мы с Костиком - Петкевич Инга. Страница 19
— А-а-а-а-а-аа!!!
Он вскочил, и тысячи острых когтей вцепились в него.
А когда он, громко крича, вырвался из-под веранды, к нему напролом через кусты спешила мать.
Она схватила его на руки, прижала к себе, и он сразу успокоился.
— Что случилось? — спросил он.
— Это ты мне скажи, что случилось? — всхлипывала она.
Он посмотрел вокруг: всё было в порядке, и дом стоял на месте.
— Я сахар в колодец уронил, — признался он.
— Господи, — вздохнула она. — Но зачем же было так орать? Я уж подумала бог знает что…
Что такого она подумала, он так и не узнал. Он уже вырвался от неё и снова бежал по улице.
Он бежал встречать отца.
Навстречу ему с рюкзаками и кошёлками шли приехавшие из города люди.
— Воздух! — восклицали они. — Что за воздух!
Отца не было между ними, и Никифор мрачно нюхал пропахший сеном и коровой воздух.
— Воздух как воздух, — ворчал он.
А за ним по пятам шёл Стёпка-младший.
— Никифор, а Никифор! — канючил он. — Ну хочешь, паровоз подарю… Возьми паровоз, Никифор…
Паровоз был красный, с жёлтыми колёсами, он был новый и красивый, но брать Стёпкин паровоз просто глупо: тут же прибежит Стёпкина бабка и заберёт паровоз обратно. Такой уж этот Стёпка и такая уж это Стёпкина бабка. Один ходит и раздаривает, а другой бегает и собирает. Вон и теперь уже подсматривает из-за забора, возьмёт или не возьмёт Никифор паровоз…
— Убирайся ты со своим паровозом! — сказал Никифор.
Вот и ещё одна электричка пришла, и опять навстречу шли приехавшие на ней люди, и опять отца не было между ними.
Никифор ходил взад-вперёд по улице, и Стёпкина бабка, сидя у своей калитки, провожала его глазами.
— Что, отца встречаешь? — то и дело спрашивала она.
И ему уже надоело ей отвечать, и надоело всё на свете, и он устал, и уже не ждал почти…
Как вдруг он увидал отца. Тот шёл как ни в чём не бывало по тропинке, а для Никифора это всегда было неожиданностью, и он бросился отцу навстречу, но, пробежав несколько шагов, вдруг юркнул в кусты и там притаился. Он хотел выскочить из кустов, когда отец подойдёт поближе, но почему-то не выскочил. Он смотрел, как отец проходит мимо, смотрел пристально и неподвижно.
— Вон идёт мой отец, — сказал он себе. — Ну и какой же он у меня? У него красная рубаха и новые сандалии. Ну и что? У него часы с компасом. Ну и что? А просто… Что просто? Вон идёт мой отец… — повторил он.
В девять укладывали Кузьму. Качать его поручали Никифору, и он с радостью соглашался, потому что после этого его не погонят спать, а он будет ужинать вместе со всеми и, может быть, пойдёт провожать отца.
Кузьма засыпал, и Никифор выходил на кухню. Отец сидел за столом и ждал. Никифор садился напротив, и они ждали вдвоём. На столе уже стояла горячая картошка и огурцы с помидорами, но они ни к чему не притрагивались. Они сидели и ждали мать, которая всё ещё носилась туда-сюда с чашками, ложками и тарелками. Она так забегалась, что не могла принести всех вещей сразу, а вспоминала о каждой по очереди. А они сидели и ждали; они бы, конечно, могли помочь ей, но не знали чем, и, боясь попасть под горячую руку, просто сидели и смотрели в одну точку.
Наконец всё было готово, и мать, облегчённо вздыхая и отдуваясь, как после бега, падала в своё кресло и, смущённо улыбаясь, раскладывала по тарелкам картошку.
Ели молча. После еды отец курил и о чём-то разговаривал с матерью. Потом он откладывал сигарету и озабоченно доставал с полки чайник для заварки. Движения отца делались мягкими и осторожными, но всё равно чайник в его руках выглядел как-то нелепо и опасно. И они с матерью затаив дыхание следили за ним. Наконец чай заваривался, и отец разливал его по чашкам и, оставив свою поостынуть, с равнодушным видом смотрел в тёмное окно. На самом деле он ожидал похвал, потому что считал, что он лучше всех заваривает чай, и этим гордился. И они с матерью глотали горячий чай и тут же начинали хвалить его. Никифор часто давился, и тогда отец говорил, что ему ещё рано сидеть со всеми…
Наконец и с чаем было покончено, отец говорил «пора», все с шумом поднимались, отец доставал свой рюкзак и натягивал резиновые сапоги. А Никифор бежал в уже тёмный сад и приносил оттуда банку с червями. Тут обычно возникала некоторая заминка, и они с отцом вопросительно глядели на мать. Та хмурилась и молча собирала бутерброды.
— Ну да ладно, — наконец соглашалась она. — Только опять мне его нести придётся.
— Ну вот ещё! — говорил Никифор. — Что я, маленький, что ли!
И вот они все вместе выходят на тёмную улицу. В конце её бежит, оставаясь на месте, большущая круглая луна. Тёмные и неподвижные стоят деревья, а в тени их, у заборов, кто-то невидимый смеётся и перешёптывается.
Отец сажает Никифора себе на спину, и они спускаются к речке и идут по тропинке вдоль неё. Потом сворачивают в лес, и какая-то горластая птица выскакивает вдруг из-под ноги и, не переставая орать, удаляется в тёмную высоту.
Но вот и лес кончается, и туманная неподвижная и безбрежная вода открывается перед ними.
У Никифора замирает дух, и он теснее прижимается к отцу. Но, постояв некоторое время неподвижно, отец снимает его со спины и ставит на землю. Он берёт у матери рюкзак, спускается к озеру и, бултыхая по воде сапогами, быстро исчезает в красноватом тумане. Никифор знает, что озеро тут очень мелкое и там, почти на его середине, есть маленький островок. Но всё равно каждый раз, когда отец входит в воду, Никифору становится тревожно, и он прижимается к матери, и та, зябко поёживаясь и зевая, берёт его за руку и ведёт домой…
На обратном пути он, к своему стыду, обычно начинает засыпать. Он трясёт головой и моргает глазами и щиплет себя за руку. Сон немного отстаёт, но тут же опять догоняет его и наваливается, ноги перестают идти, и он спотыкается, и мать в конце концов берёт его на руки…