Крестьянский сын - Григорьева Раиса Григорьевна. Страница 33

Сколько раз позже, во времена более спокойные и счастливые, люди, гораздо более взрослые, чем Костя, также в трудные минуты своей жизни недобро и холодно отталкивали самых близких, тех, кто мог быть верным до самой смерти. Как осудить Костю, которому первая измена заслонила глаза?

В близком соседстве от сборни — дом целовальника. Широкое, зашарканное крыльцо выходит прямо на улицу. Костя уже прошёл было мимо, как его окликнули. Обернулся — Ваньша! Бережно, боясь поскользнуться на ступеньках крыльца, он тащил полное ведро квашеной капусты.

— Костя! Эть ты, паря! Я тебя сколь не видал!

Ваньша широко улыбался, маленькие его глазки светились, он смешно тряс в воздухе ведром, не зная, то ли поставить его на землю, чтобы поздороваться с Костей, то ли нести дальше. Рассол сплеснулся Ваньше на штаны, остро пахнуло крепким духом свежепроквашенной капусты.

— Здорово! Куда это ты тащишь?

— Да солдаты стали у Сысоевых. Капусты, вишь, им надо, а хозяева свою ещё не рубили.

— Какие солдаты? — простодушно удивился Костя. — Я и не знал, что в селе у нас опять солдаты…

Ваньша, на этот раз прочно поставив ведро у ног, обстоятельно повторил то, что уже рассказал Степан. Он утром в окно увидел, как встретилась с конвоем Матрёна Поклонова, и выскочил послушать. К тому, что уже Костя знал, Ваньша всё-таки добавил кое-что: днём унтер с двумя солдатами ещё раз приходил в сборню. И с ними был Федька Поклонов.

— Ох и били они тех партизанов, ох и били! Федька ка-ак развернётся, ка-ак вдарит! Ну и здоров паря, что те бык Ерёмка! Уж его унтер еле оттащил. «А то, говорит, прикончишь, а ещё офицер не приехал. До утра, говорит, обожди». Теперь-то уж и офицер прискакал. Конь под ним, знашь-ка, огненный — весь как есть рыжий, грива светлая, ну те, вся в косы заплетённая. У них стал офицер, у Поклоновых же.

Ваньшины глазки блестели одинаковым восторгом, когда он расписывал, как Федька мордовал дядю Петра, и когда объяснял, как заплетена грива у офицерского коня. Костя слушал с глухой тоской, с трудом удерживаясь от того, Чтобы не показать узкоголовому Ваньше свою собственную силу. Как можно равнодушнее протянул:

— Надо же, сколько делов! А я ничего не слышал. Дай себе, думаю, похожу, давно ребят не видал. Взял вот гармошку…

— Слышь, Костя, обожди ты меня маленько. Я капусту снесу, а то каб не рассерчали, мигом вернусь, потом покажи ты мне играть. Вон ведь ещё когда сулил поучить, когда ещё я чинил её.

— Недосуг, Ваньша.

— Сам гулять, а сам — недосуг.

— Да я ненадолго вышел-то. Ну да ладно. Неси давай капусту, пошли.

Дом Сысоевых — первый от сборни. Вот рядом сборненское крыльцо, на нём часовой стоит, на винтовку, как на палку, опирается. Пока Ваньша со своим ведром скрывается в сысоевском доме, Костя ждёт во дворе. Здесь около десятка лошадей на привязи. Пожилой солдат вместе со стариком Сысоевым носят им из амбара овёс. Конюшня не закрыта — там тоже видны кони, — у Сысоевых не столько. Костя напряжённо соображает: «Если смотаться к Игнату Васильевичу да к утру вернуться с подмогой — сколько этой подмоги надо? Целое войско. Солдат вон сколько. Да ещё с офицером у Поклоновых небось стоят. Не отбить будет дядю Петра. Да ещё, пожалуй, опоздаешь. Кто знает, когда ЭТО начнётся… Могут пропасть. Пропасть могут. Пропасть».

Из дома выходит Ваньша, и за ним в распахнутую дверь вырывается пар, клубы табачного дыма, гомон многих мужских голосов.

— Давай здесь сядем, на лавочке, — предлагает Костя, выйдя за сысоевские ворота, — а то дома тебе заделье найдут, поиграть не дадут. Во, гляди. Мехи растянешь, что слышишь? «Ры-ы-ы». А ты теперь прижми пальцами вот эти пуговки, клавишами называются, видишь?

Ваньшины пальцы послушно и ловко ложатся на нужные клавиши.

— Теперь слышишь разницу?

— Ты мне только укажи, котору когда толкать, я не забуду, — говорит он. — Руки, они, знашь-ка, сами запомнят. — И, застенчиво улыбаясь, Ваньша оглаживает гармонь.

А темнота вокруг сгущается. Часовой уже смутно виден на крыльце. «Пропасть могут. Пропасть… Не выйти. Солдаты рядом…»

Снова и снова Костя вглядывается в тёмный сборненский дом. Сколько раз бывал здесь, ночевать оставался со Стёпкой.

А то завозятся, бывало, начнут играючи запирать друг друга в холодную… Там когда-то ещё окно было, но его уже давно заложили. Окошко небольшое есть сзади дома, с северной стороны. Если потихоньку это окошко высадить, влезть — так опять в большую половину сборни попадёшь. Из неё надо сначала выйти в сени, через них — в холодную. Так на обеих-то дверях со стороны сеней замки повешены. Опять ничего не выходит.

— Так, так, играй, Ваньша. Ты пошибче, главное. Привыкнешь, тогда сам будешь подбирать, на каких ладах играть весёлую, на каких — печальную. Играй. — Перед глазами у Кости снова знакомая-презнакомая северная стена сборни, с маленьким окошком, пустырь за ней, заросший летом лопухами и осотом. Под стеной — бревно с отопревшей корой, где сидели со Степаном последний раз, перед тем как на Украину ушли.

— Эх, ты!

— Что «эх, ты»?

— Ничего, Ваньша. Нравится мне, как у тебя хорошо выходит. Ну-ка, прижми пальцы ещё сюда и этак потихонечку веди. Вот-вот.

Бревно… В памяти ясно высветилось: когда сиживали на бревне со Стёпкой, спинами прижимались к каменной, всегда немного холодящей стенке фундамента, а затылками — к нижним венцам бревенчатой кладки. Волосы на затылках часто пачкались древесной трухой, она и за шиворот сыпалась. Дом старый, венцы насквозь изъедены червём и сильно подгнили. А за это неспокойное время кто их небось чинил? А что, если… Что, если…

— Я, Ваньша, домой пойду. Мамка велела кое-чего поделать, а я убежал. Ты не бойсь, играй, я те гармошку оставлю.

Костя мчится что есть духу к своему двору.

Нож, ломик короткий — это можно под рубаху спрятать. Топор вот ещё может пригодиться, только топорище большое. Снять с топорища.

— Костя! Ну что за наказанье! То вас никого нет, то не дозовешься. Скотине вода не наношена, мо?чи моей нету! Слышь, Костя, ведь я видела, ты во двор прошёл!

Костя затаился в чулане — мама поищет, поищет да и перестанет.

Вот он и пустырь за сборней, за северной стеной. Часовой — Костя долго приглядывался в темноте — с крыльца сошёл, шагает перед домом, заглянет за торец — и обратно. Сюда дошагать не догадывается.

Но чу! — кто-то, не таясь, с громким хрустом ломает высокие стебли высохшего осота. На мгновение Косте кажется — сердце перестаёт биться. Он приникает к земле. Совсем близко влажное дыхание, собачий запах. Да это Черныш — ничья, всем мальчишкам знакомая собака!

— Черныш, Чернышка! Прочь пошёл! — шипит Костя.

Черныш насторожённо скалится, принюхивается и дружелюбно помахивает хвостом: прочь так прочь. Прошумел сухим бурьяном и гавкнул на кого-то уже с другой стороны дома, может, и на часового…

Громко раздаются жёсткие, несообразные звуки. Это Ваньша мучает безответную Костину гармошку. Играй, Ваньша, играй, миленький, погромче, Косте пора приниматься за дело.

Вот знакомое бревно с отопревшей корой. Над ним, над фундаментом, Костя легко нащупывает рукой три гнилых венца. Труху из них можно выковыривать прямо пальцами. А если подважить, не подадутся ли целиком? Топор в щель, между первым и вторым венцом, под топор — ломик. Э-эх! Вся тяжесть Костиного тела, вся сила его мышц — на конец ломика. Но бревно не поддаётся. Прогнила-то лишь небольшая его часть, дальше — крепко. Что как проковырять не удастся? Косте, по телу которого струйками сбегает пот, становится знобко от этой мысли.

Ножом, потом топором во всю ширину выкрошиваются заметные на ощупь кусочки. И корытце проковырено уже довольно глубокое, а всё мало. Ещё кусочек, ещё, ещё. С размаху, обеими руками, почти забыв об осторожности, ударяет Костя остриём топора в мякоть бревна, и… руки проваливаются в пустоту. Проковырял! Несколько мгновений он сидит и, улыбаясь в темноту, оглаживает руками неровные края дыры, как будто только затем сюда и пришёл, чтоб её проделать. Потом снова продолжает работать.