Крестьянский сын - Григорьева Раиса Григорьевна. Страница 41

— Купите.

— Чего это ты делала? — спросил какой-то дюжий детина с прилипшей на губе шелухой от подсолнуховых семечек.

— Танцевала танец жрицы огня. Купите.

— А на кой? На кой его жрать, огонь-то? — захохотал громко парень, оглядываясь и ища поддержки своему веселью.

Вокруг засмеялись.

Раньше, бывало, на больших весенних и зимних ползухинских базарах устраивались карусели и балаганы, как на настоящей ярмарке. Теперь, ввиду тревожного времени, ничего этого не было. Но и в тревожные времена людям хочется смеяться…

Одна пожилая женщина сочувственно отозвалась:

— Пустяки такие кто купит? Вы бы что другое…

— У меня ничего нет больше. — Глаза у жрицы огня стали красными, и нос покраснел, лицо сморщилось и сделалось совсем некрасивым.

— Как же так — нет? Чай, кто из Расеи приехавши — у всех полно всякой одёжи. Бедные-то тамот-ка, в Расее, остались.

— Нет ничего у меня. Я танцовщица. В театре служила. Знакомые уезжали, ну, и я поехала. — Глаза, набрякшие слезой, смотрели тоскливо. — Купите, может, ребятишкам на забаву.

Костя разозлился на эту глупую старую жрицу, затянутую, как девчонка. Кой чёрт её тащил бежать от большевиков вслед за богатыми графинями, которые ходят, оказывается, в каких-то рясах с кружевами! Что бы ей сделали большевики, раз она сама бедная, служивая? Вот дура-то! Он пошарил в карманах — вдруг найдётся, на что сменять эти лохмотки. И танцовщицу бы выручил, и дома бы чудес напоказывал. Но в карманах ничего не нашлось. Зато под правой рукой через полушубок прощупался некий металлический предмет, подвешенный на ремённой петле под мышкой. Костя осторожно скосил глаза — не заметил ли кто со стороны, что у него спрятано под полушубком, — и поспешил выбраться из кучи любопытных, окруживших жрицу огня.

В самый разгар торгового дня, перед всем этим народом, продающим, покупающим, просто глазеющим, меняющим барахло на муку и сало, перед этими крестьянами, которые громко, с божбой торгуются, пытаясь приобрести самое необходимое в хозяйстве или выручить копейки, именуемые теперь тысячами и миллионами, перед всеми ними будет выступать Анна Васильевна. Костя специально ради этого привёз её сюда из Поречного, где она всё ещё скрывалась у них, у Байковых, время от времени отлучаясь на несколько дней и опять возвращаясь под гостеприимную крышу. В Ползухе уже ждали двое товарищей, которые будут её охранять во время выступления. И тот металлический предмет — воронёный наган, подаренный Игнатом Васильевичем, — прилажен Костей на петле под мышкой тоже на случай, если агитаторшу на митинге придётся защищать. Сама Анна Васильевна и не знает, что Костя взял наган с собой. Она даже особо предупреждала — не брать оружия. В случае проверки или обыска в дороге как раз можно попасться… Но Костя взял.

Занятый своими мыслями, Костя не очень внимательно смотрел, куда идёт. Не заметил, что движется прямиком на дородную тётку с двумя петухами в руках. Тётка эта, одетая в широченную овчинную шубу, топорщившуюся на боках толстыми сборками, сама была шириной с телегу, и петухи её — под стать хозяйке: большие, тяжёлые, чёрные, с зелёным отливом. Тётка высоко поднимала их, чтоб всем был виден её товар, и время от времени встряхивала, чтоб петухи не закатывали глаз под плёнку и не роняли вниз головы с пылающими гребнями.

Костя же не замечал ни тётки, ни её петухов, пока не наскочил на неё, чуть не сбив с ног. Та, обороняясь в испуге, двинула его зажатыми в руках петухами. Костя отпрянул, возмущённо ругаясь. Одновременно раздалось оглушительное «Ко-ко-ко-и-и! Ко-ко-ко-и-и!». Петухи заорали на весь базар резкими, металлическими голосами, забили крыльями, пытаясь вырваться из рук хозяйки. Она не менее громко стала желать Косте и всей его родне, чтоб их расшиб паралик, чтоб они треснули, провалились куда-то очень далеко. На этот тарарам стали собираться люди. Старик, который хотел было прицениться к полосам жести, разложенным на дерюге, тоже поглядел, что за шум. Старику показался знакомым парнишка, из-за которого разгорелся сыр-бор. Он даже прикрыл глаза ладонью, чтоб снежный блеск не мешал получше его рассмотреть. Но тот сразу куда-то делся, и старик, даже не пытаясь понять куда, опять равнодушно поворотился к жести.

Костя же, когда увернулся от тётки с петухами, тоже заметил старика и, несмотря на то что тот согнулся над жестяными полосками, сразу узнал его. Как он мог не узнать деда Балабанова, которого изо дня в день каждое утро встречал на крыльце школы с колокольчиком в руке! Балабанов, сдавший свой дом под школу, скудно и удушливо топил классы, слепо освещал. Ребятам иногда и оплеуху отвешивал или пинок. Но всё-таки он был в сознании Кости нераздельно связан со школой, с колокольчиком, возвещавшим начало занятий и весёлых переменок, и вспоминал о нём Костя всегда по-хорошему. Однако настал день, когда и у Кости, и у всех пореченцев отношение к этому человеку резко переменилось.

В тот день Игнат Гомозов от имени сельского Совета объявил, что учиться дети теперь будут бесплатно, за школьный дом Балабановым тоже никакой платы больше не будет, так как дом реквизируется и становится собственностью всех сельчан. А жить бывшим хозяевам разрешается там же, где они раньше жили, то есть на первом этаже дома, с тем чтобы они, как и прежде, смотрели за порядком, топили и освещали школу, за что им от Совета будет идти ещё и небольшая оплата. Большинству пореченцев, и взрослым и ребятишкам, такое постановление очень понравилось. Только Балабанов принял его по-другому. В одну ночь вынул все стёкла из окон, снял с дверей крючки и петли, всё, что можно было вывернуть, снять, — снял, даже печи разрушил. И, подложив под изуродованный дом горящей соломы, подался куда-то со своей старухой.

Теперь встреча с ним вызвала у Кости неприятный холодок. Больше ему не захотелось бродить по базару. Он побежал прочь, скрываясь и от могучей тётки, и от её горластых петухов, и от пристально глядящего Балабанова. Да и время уже было возвращаться в дом, где они остановились.

— Люди добрые! Отцы, матери, жёны, сёстры! Слушайте, люди!

На голос Анны Васильевны, громкий, но всё же не способный перекрыть шум базара, обернулись сначала те, что находились поблизости. К ним обращалась женщина, стоящая на высокой бочке, поставленной кверху днищем. Сбившаяся с её головы ярко-жёлтая шаль открывала пышные волосы над выпуклым лбом, обветренное, как у всякой крестьянки, круглое, чуть скуластое лицо. Серые глаза её глядели как бы на всех сразу и каждому отдельно — в глаза.

— Люди добрые! Всё, что вы здесь, на базаре, выручили от торговли, что купили для хозяйства, всё это — не ваше!

— Чего, чего? Как — не наше?

— Чо, паря, она кричит?

— Кто уворовал? У кого?

— Да не напирай, задавишь!

— Не твои, слышь, хомуты, которы продаёшь.

— Ого! Это ещё чьи же? Я счас покажу, чьи хомуты! Ну-ка, пропусти!

Убедившись, что слова её заинтересовали, повернули к ней народ, учительница продолжала громко, на весь базар:

— Всё это — не ваше! Колчаковские власти, милиция да военные могут в любую минуту налететь и забрать всё до крошки, всё до нитки, до щепки, а вам и пикнуть нельзя.

— Вона про што-о! Ишь смелая!..

— У них сила, и власть, и оружие! Они приходят во дворы и дома, грабят открыто, не считаясь с вашими нуждами, не оставляя куска хлеба для детей! Не оставляя ни коня, ни колеса!

— Да уж, эти пришли — так отдай. Спорить не приходится!

— Верно говорит баба!

А «баба» продолжала, волнуясь и торопясь высказать главное, пока есть возможность говорить:

— Нет лютее врага для крестьянина, чем адмирал Колчак и все его прихвостни!

— Верна-а-а!

— Эй, заткни ей ро-от!

— Говори, не бо-ось!

Костя находился рядом с «трибуной» и тревожно посматривал то на ораторшу, то на толпу, то на крепкого коренастого человека, который стоял ближе всех, почти прислонился к бочке и спокойно, с виду даже равнодушно, глядел вокруг. Это был Николай Иванович, один из двух товарищей Анны Васильевны, тоже приезжих, которых никто здесь не знал. Второй стоял сзади бочки-«трибуны» и хорошо видел всех, кто находился за спиной у выступавшей. Костя даже не знал имени второго. Тот был молчалив и за несколько часов знакомства не проронил ни слова. Когда раздался особенно злобный крик, Костя слегка подтолкнул Николая Ивановича — не пора ли? Тот в ответ чуть мотнул головой — не мешай, мол, — и продолжал глядеть вокруг всё так же отчуждённо и равнодушно, но Костя чувствовал — он напряжён и готов к действию.