Крестьянский сын - Григорьева Раиса Григорьевна. Страница 43

А Костя в это время беспечно позванивал колодезной цепью, ловил отблески затухающей зари в гладкой лавине студёной воды, выливающейся из ведра в бадейку…

Что испытывал Балабанов, когда увидел Костю? Азартную радость удачно начинающейся охоты? Наверное, и это. Но главное — злобную гордость. Ведь как он, Балабанов, рассудил, так оно и есть! Здесь, в Ползухе, мальчишка, никуда не делся. Наверняка здесь же и эта баба, не иначе!

Анна Васильевна собиралась в путь. Она решила выходить сразу, пока ещё не настала глухая ночь и люди попадаются на улицах. Если кто и увидит в это время горбатую нищенку с большой клюкой, не будет подозрительно.

Она надела рваные одежонки, какие на всякий случай были припасены с собою, подмостила горб и стала торопливо пришивать к затрёпанной холстяной суме оторвавшуюся лямку.

Молодая хозяйка, выряженная по случаю пребывания в доме такой гостьи в новый передник и настиранный платочек, собирала ей подорожник. В зыбке тихо, с прихлёбом посапывал младенец.

Сильно раскрылась дверь кухни и впустила кого-то. Обе женщины не отрывали глаз от своего дела, полагая, что вернулся со двора Костя, поивший коня, или хозяин, который вышел посмотреть, хорошо ли снаряжается в путь парнишка. Но понизу тянуло холодом, дверь не закрывалась. Хозяйка взглянула на вошедшего и сдавленно охнула. Ничего, конечно, особенного не было в том, что в избу без спросу вошёл незнакомый, деревенский же старик. Особенное было в том, как он смотрел на гостью. Из его узких, заросших рыжеватой щетиной глазных щёлок сочилась тяжёлая ненависть. Казалось, в кухне, хотя в ней всё оставалось по-прежнему, от этого взгляда что-то изменилось. Даже ребёнок почувствовал недоброе и завозился, закряхтел в своей висячей колыбельке.

Наконец Балабанов разлепил губы:

— Что не привечаешь? Узнавать, однако, не хочешь, с-сука!

— Я поехал, Ан Васильевна! — Возбуждённый голос Кости зазвенел раньше, чем пропела дверь, впуская его.

Влетел, ошеломлённо уставился на Балабанова, стараясь сообразить, откуда тот мог взяться и что теперь делать.

Старик сразу отрезвел: их тут, может быть, много, а он один. Надо скорей людей звать. Злобно плюнув в сторону учительницы, Балабанов повернулся к выходу. В дверях, ощерясь, как волчонок, напружился Костя. Левая его рука крепко уцепилась за дверную щеколду, а правая — правая лихорадочно старалась нащупать и сорвать с петли прилаженный под мышкой наган.

— Ах ты дерьмо собачье! — донеслось до Кости, и в ту же секунду железные балабановские руки обхватили его и больно швырнули головой о косяк. Брызнули из глаз бестелесные светлячки…

В сенях Балабанов загремел опрокинутым в темноте ведром, рванул выходную дверь. Но в тот самый миг, когда в лицо ему из двери хлынули отсветы белого снега, сзади страшно грохнуло и блеснул иной свет, которого Балабанов уже не увидел.

По сеням поплыл тошный запах пороха, в кухне в своей люльке визгливым плачем залился младенец. Сразу с нескольких сторон послышался собачий лай. Костя оцепенело обеими руками сжимал наган и не двигался с места. К спине прилипла взмокшая холодная рубашка.

Одним прыжком взлетел на крыльцо хозяин, споткнулся о лежащее в сенях тело старика.

Потом хозяйка, зажимая рот фартуком, давилась беззвучным воем, а её муж на неё же изливал своё отчаяние от того, что случилось в их доме.

— Да умолкни ты, не рви душу! — остервенелым шёпотом приказывал он ей. — Ведь ты должна в ногах у мальца валяться. Не он бы, так нам бы всем и ей, — он показал на учительницу, — и мне, и тебе, и даже вот ему, — кивок на ребёнка, которого мать прижимала к себе, — всем живым не быть. — Глаза у него были перепуганные, и говорил он больше для того, чтобы убедить себя самого, чем свою жену. — Уж такая жизня нынче: не ты его, так он тебя. Кто первый стрелит, тот и прав… — и искал подтверждения в глазах окружающих.

А Костя поминутно сглатывал тягучую слюну. Разум его противился тому, что происшедшее здесь только сейчас страшное дело сделал он сам, его руки…

…Ехали быстро. Сначала, если оглянуться назад, ещё видно было — на снежной равнине растекалось огромное тёмное пятно. Только так ещё могли отличить глаза большое село Ползуху от остального пространства. Очень скоро и пятно пропало в полусвете, полумгле зимней ночи. Танцор шёл спокойной рысью, лёгкая кошёвка скользила без всяких усилий по припорошенной колее. Оба молчали, и Костя и Анна Васильевна. Под мерный скрип полозьев Косте вспоминался прожитый день. Вдруг уже не сознанием, а ладонями рук, кожей ладоней он вспомнил тяжесть балабановского тела, точно так, как он ощутил его часа три назад, когда вместе с хозяином дома переносили из сеней в ригу. Воспоминание это пронзило его. Неожиданно для себя громко, судорожно всхлипнул и уже не смог удержать горчайший, с тоскливым подскуливанием плач.

Он откашливался, шумно сморкался, рукавом вытирал глаза и нос, чтоб скрыть от учительницы свои слёзы. Но они всё лились, плач сотрясал его, не облегчая и не утоляя тяжёлой болючей тоски, какой он не испытывал до этого ни разу в жизни.

Анна Васильевна всё понимала и не мешала ему. Только молча придвинулась теснее. Костя чувствовал — учительница рядом, и понемногу его тоска утихала.

Полозья саней скрипели монотонно и успокаивающе. Во всём мире будто не осталось ничего, кроме этой мглистой снежной равнины, ныряющей меж туч луны, скрипа полозьев.

Разведка боем

Кружила над Алтаем весна 1919 года. Отплясывала дождями, то озорными, с солнечной прижмуркой, то будто секла землю частыми розгами холодных струй. Проносилась ветрами над степью, расшевеливала прошлогодние травы, в колках у берёз, только-только побрызганных зелёным накрапом, завивала кудри, перепутывала ветви у боровых сосен. А то вдруг разом всё стихало. Весна припадала к земле жарким покоем, обещая тучные всходы, добрый урожай.

Однако мало кто бросал в землю семена. Жизнь людскую тоже кружили вихри, и покоя не предвиделось никакого. Работников во дворах осталось мало. Многих повыдергала колчаковская мобилизация, иные сами ушли неизвестно куда. То есть кому-то, может, и было известно, но про то никто не говорил.

Опустел и двор Байковых. От старшего сына опять, как в германскую войну, не было вестей. Костя накрепко пристал к партизанскому отряду Игната Васильевича Гомозова, который к весне стал намного больше. От бесконечных реквизиций в пользу армии, а попросту — открытого грабежа, от мобилизаций, от зверских наказаний, от всего, что делало всё более ненавистной диктатуру Колчака, крестьяне бежали в леса, в степи, вливались в отряды партизан. К Гомозову приходили пожилые мужчины и молодёжь, оружие добывали в бою. Так получил винтовку и Гараська Самарцев. Вначале отряд подстерегал на дорогах отдельные воинские части, навязывал бой, изматывая силы и перепутывая планы беляков. Налетал на мелкие воинские гарнизоны, уничтожал колчаковскую милицию, громил административные помещения, очищая их от списков на мобилизацию, на штрафы, на порки, освобождал из тюрем политзаключённых.

Но положение на фронте борьбы с колчаковскими силами становилось всё напряжённее. Красная Армия нуждалась в решительной поддержке отсюда, из колчаковского тыла. И действия отряда Гомозова становились всё более широкими и дерзкими.

Всюду рядом с командиром, всегда у него под рукой успевал быть на своём Танцоре командирский связной и разведчик Костя Байков. Та тяжкая тоска, которую не могли размыкать ни слёзы, ни встречный ветер зимней ночью на отъезде из торгового села Ползухи, давно прошла. Теперь больше не было ни жалости, ни страха. Костя за эту весну повидал столько жертв колчаковской лютости, столько замученных, порубанных, что горючая ненависть навсегда выжгла слёзы.

Весна откружила над Алтаем и улетела дальше на север. Лето развернуло пестроту лугового разнотравья. Стало легче устраивать партизанское житьё-бытьё. Где бы ни приткнулся отряд — в западине у речки или озерка, в колке ли берёзовом, — везде ему дом.