Корабль отстоя - Покровский Александр Михайлович. Страница 41

Но плыть надо. Мы Валерку подпираем с двух сторон, он терпит и гребет. Больно, конечно, но требуется терпеть. Тут или ты судорогу, или она тебя.

Главное, не боятся.

Сколько людей от одного только страха утонуло.

Иногда икру хватает. Эта самая болезненная. А если пальцы сведет, ногой двигать можно. Вверх, вниз, гребок, ещё один.

Главное отвлечься. Придумать себе думу. Представить, что ты папуас и у тебя лодку разбило, вот ты и плывешь. Иногда помогает.

Так далеко мы втроем редко заплывали. Обычно только я туда заплывал, а ребята с пристани ныряли.

А раз отплыл далеко – и сейнер. Его чавкающий винт под водой хорошо слышно. Главное, чтоб он в стороне прошел. Однажды – очень близко. Даже слышал, как на палубе кто-то крикнул: «Смотрите, пацан в море!» – и сразу: «Где? " – «Справа по борту только что был!» – «Тут же до берега больше километра!» – «Точно, был!»

Был, конечно, только я нырнул и ушел в сторону: выловят ещё, потом отец накостыляет.

Хотя, наверное, не тронет. Отец нас никогда не бил. Но все равно нарываться не хотелось.

Иногда меня спрашивают: сколько я могу плыть, и я отвечаю: да сколько хотите. Вот только спать на воде так и не научился. Некоторые наши хвастались, что умеют, но, я думаю, врали. Если вроде как растворяешься и в ту же секунду опять себя чувствуешь, так это не сон, но после такого провала ощущаешь себя бодрым, свежим и снова можно руками махать.

На Жилом местные жили ловом осетра. Конечно, запрещенное это дело, но осетра ловили много и в основном на икру, так что туши шли по 50 копеек за кило.

Он вареный очень вкусный. Да и жареный тоже. Особенно, если делать из него шашлык.

А бабушка его мариновала: варила с лавровым листом и горошинами черного перца, потом добавляла уксус и ставила дозревать.

Часа через два можно было есть. Но лучше охлаждённым и через сутки.

Мы появлялись с Жилого в конце лета – шумные, загорелые, вытянувшиеся, худющие – бабушка поднимала радостный крик: она кричала: «Вай! Вай!» – а мы слонялись по комнатам, и от счастья не знали куда себя деть.

Биостанция

Это мама нас туда привела. Она считала, что мы будем лучше расти на природе. Биостанция помещалась в парке в Черном Городе. Это единственное легкое Черного Города, и работало оно изо всех сил. Воздух там невыносимой свежести.

А ещё настоящие лианы. Мы на них немедленно залезли и через секунду исчезли в кроне дерева. А вид-то какой с этой вершины открывался: кругом зелёные волны и небо.

Мы слезли, конечно, во часа через полтора.

На биостанции директором была старенькая азербайджанка. Она все время ходила собирать траву для попугаев. Те встречали её диким гвалтом. А ещё в саду разгуливали павлины. Они охотились за майскими жуками и устраивали турниры – раскрывали свои хвосты и трясли ими. Много кур, кроликов и морских свинок. Их разводили, вели за ними научные наблюдения. Мы тоже должны были вести за ними наблюдения, чистить клетки и кормить.

Навозу было больше, чем наблюдений. Но мы тут же узнали, что кролики рычат, если лезешь к ним в клетку, бросаются на руку и бьют передними лапами. И ещё они не любили, чтоб их гладили. Оказывается, очень мало животных любят, чтоб их гладили. Например, петухи не любят, начинают на тебя охотиться.

А собаки любят. Там имелась семья собак: мама, папа и щенята. Папа – огромная кавказская овчарка, мама – тоже, а щенята напоминали медвежат. Папа сразу с нами подружился и разрешал на себе ездить. Если этому увальню что-то не нравилось, он просто башкой валил тебя с ног. Свирепый он был только на вид.

Хотя, если кто приближался со стороны забора к его раю, тут же гавкал. Голосом он напоминал молодого льва.

Папу запрягали в телегу, и он развозил по станции пищу, землю, горшки, и вообще участвовал.

Там ещё был бассейн с золотыми рыбками. Можно опустить в воду руки, и они начинали пробовать, что ты им принес.

Братья мои тут же проворовались – они стащили несколько рыбок. Я проворовался позже. Я стянул кактус Господи! Какие там были цветы: застенчивые розы, наглые гладиолусы, пушистые хризантемы, чопорные лилии, веселые амариллисы, нежные пионы, скромные флоксы, благочестивые крокусы, добрые великаны георгины, умницы примулы, болтуньи петуньи, невозмутимые седумы, честные садовые ромашки, глупые мальвы, коварные вьюнки, чуткие ноготки, отзывчивые фиалки и кактусы.

Эти меня поразили: гигантские шары эхинокактуса, с желтом бархатном кепа цефалия на верхушке и множеством мелких цветочков, опунции, похожие на армаду ощетинившихся лучников, скромняги эхинопсисы и лобивии, изнемогающие от красных, жёлтых, белых цветов, сотни мамиллярий, гамнокалипиумы, пародии, клейстокактусы и прочие.

Я стоял, открыв рот. Я и не догадывался, что такое в природе бывает. Я увидел чудо. Я протянул руку и больно укололся.

Чудо было колючее.

Но я его все равно стащил. Я не мог иначе. Я его должен был в руках держать.

Маленький отросток селеницереуса – принцессы ночи. Если б вы видели его цветок, вы бы меня поняли – это была огромная белая лилия.

Сколько я слез пролил, когда мое воровство обнаружилось. Я раскаивался. А мне говорили так, как и я потом, через много лет сказал своему сыну, ощипавшему мамиллы у мамиллярии: «Как же ты мог! Она же живая!»

Мог. Я очень хотел, чтобы дома, на нашем окне, обращенном на север, когда-нибудь расцвела царица ночи.

Глина и пластилин

С биостанции меня поперли, и мама, неутомимая в своих поисках, направленных на наше непрестанное совершенствование, устроила меня в изобразительную студию.

Я изображал там статуи. То есть я лепил фигурки из глины.

Глина хуже пластилина, а из пластилина я лепил давно.

Десятки ковбоев, оседлав мустангов, сражались у меня с индейцами, вооруженными ножами. Они наносили друг другу ужасные раны, они умирали, произнося монологи, достойные Фенимора Купера. Потом я их чинил, и все повторялось.

Они скакали по горам и долам, их подстерегали горные львы и гориллы, для удобства перенесенные мною из Африки в каньоны Дикого Запада.

Они падали с обрыва.

Их бомбили с самолетов с помощью костяшек домино.

Их бомбили мои братья, с которыми у меня был договор «ты сначала убиваешь этого, а потом я того», и которые нарушали его совершенно вероломно, убивая под шумок гораздо больше дозволенного.

Все всегда заканчивалось нашей общей дракой, куда вмешивалась и бабушка, а потом все топтались, сцепившись в единую массу – в середине была бабушка – и коверкали моих ковбоев, и потом я их снова лепимо слезами напополам.

Ковбоев сменили животные, животных – литературные персонажи – Маниловы и Чацкие.

Поэтому меня и отдали в изобразительную студию, где я пожал железную руку преподавателя – настоящего скульптора – а потом за один присест изваял из глины льва.

Лев отправился в печь на обжиг, а потом и на выставку работ выдающихся детей.

Жаль, что в студию надо было ездить через весь город. Если б она находилась под боком, из меня, в области глины, вырос бы Пазолини.

Балет

А ещё мы поступали на балет. Это мама нас отвела. Меня и Серегу, Валерка был ещё мал.

Нас приняли.

Как потом выяснилось – из-за меня, хотя я не знал ни одного па.

А Серегу взяли за компанию, он очень старался, плясал им «яблочко».

Я вообще ничего не плясал.

Нас раздели, было прохладно спине, попросили пройтись, повернуться.

Мы были в одних трусиках.