Корабль отстоя - Покровский Александр Михайлович. Страница 39
– Даже злюка зной от радуги становится немного добрее. Радуга красивая, а рядом с красотой все становится лучше. Смотрите, как мы заболтались. Туча давно ушла. Вам пора лететь и дарить людям утро! Быстрей малыши!
И зайчики снова залезают в окна и тормошат лежебок:
– Эй, лежебока! А ну, вставай! Тучи давно уже нет! Мы её прогнали!
1986
Чертёнок
На чёртовой кухне не было никакого покоя: летало, визжало, стукалось и разбивалось вдребезги!
В адском котле густо кипела всякая мерзость, в трубе – гудело, в углу – шипело, по столам – скакало и квакало!
С уханьем раздувались меха, и адский пламень плясал по чёртовым рожам.
Дело в том, что на уроке общей гадости, который вёл сам Сатана, лучший ученик дьявольской школы предложил отныне и навсегда делать гнусности только руками самих же людей.
– Нужна первая, первейшая пакость, совсем маленький толчок, – говорил он с лукавой усмешкой, – а уж люди ею поделятся, и она, множась, поползет по земле. Вот, к примеру, что если подбросить кому-нибудь чертёнка и…
– Гениальная гадость! – воскликнул сам Сатана. – Спойте ему!
И чертята спели ему гимн: «Гадость, гадость – наша радость!» – а Сатана вручил ему раньше времени копыта и хвост. Осталось только ждать удобного случая…
– Матерь Божья! Пошли мне ребеночка… ангелочка… маленького и всего-всего в розовых складочках… Как я хочу ребеночка… На днях от соседки зашла девочка. Марь Божья! Как она меня обнимала и целовала… Мне не хотелось жить…
Слышите? Это молится вдова пономаря. Она стоит в углу на коленях и просит у Бога ребенка. Нельзя просить слишком громко. Нельзя кричать навесь мир. И ещё нельзя вслух мечтать и радоваться, иначе раньше Бога тебя может услышать лукавый, или судьба-завистница все перепутает.
Ой! Вон в печке мелькнул чей-то хвост! Нет… показалось…
– Что это? Мне чудится чей-то плач!.. Не чудится, Господи!.. – вдова бросилась за дверь и вскоре внесла в дом большое лукошко.
Ветер за окнами превратился в вихрь. Он гнал траву волнами, связывал верхушки деревьев и с хохотом бросал на землю стволы, а потом поднимал их на воздух и куролесил, куролесил, куролесил, ломая вокруг все.
Только домик вдовы оставался невредим. Казалось, вихрь облетает его. Внутри мягко горела волшебница свечка, и было очень тепло, может быть потому, что их стало двое.
В лукошке лежал маленький мальчик. Он так глядел на вдову, как будто бы все понимал, и его черные волосики топорщились, словно рожки.
По щекам у вдовы текли слезы, но она их совсем не замечала. Она смотрела и не могла насмотреться, а потом она тихо смеялась и снова, счастливая, плакала…
Мальчик рос как на дрожжах. Вся улица звала его чертёнком. Он носился по ней, как угорелый, а если и останавливался, так только тогда, когда находил лужу, чтобы в ней до конца извозиться, или для того, чтобы, скривившись, высунуть свой длиннющий язык и сказать во все стороны: «Ме-е-е!»
Это он побрил ленивца кота, а потом влез на крышу к соседке, богомольной старушке, и опустил его ей в трубу.
Дом вздрогнул. Старушка чуть не умерла на месте, и тут же совершенно излечилась от паралича, которым за что-то когда-то давно наградил её Бог.
Она чёрной птицей вылетела в окошко и помчалась по улице, а когда остановилась, то всем рассказала, как во время молитвы ей явился чёрт.
Это он мазал стены домов в свой любимый сизый цвет и учил собак правильно выть на луну, а если он только попадал на рынок, земляника сама исчезала с лотков – ягода за ягодой, – и каждое яблоко оказывалось надкушенным.
А в прошлый раз яйца у жадной торговки грохнулись наземь и, пока она собралась сказать: «Ай!» – там ещё кто-то на них сверху попрыгал.
Лицо у торговки сразу стало длинным-длинным и синим-синим, как слива.
Только вдова в нем души не чаяла.
Она, конечно же, сильно расстраивалась, когда к ней приходили с жалобой, и даже не раз плакала, но стоило ей только увидеть его лукавую мордочку, как от слез не оставалось и следа, все её беды казались такими небедами.
Лишь одно её очень печалило: мальчик никогда не называл её матерью и ещё никогда не ласкался.
А вот она снова стоит на коленях, что-то просит у Бога. Нехорошо подслушивать, но мы же совсем чуточку:
– …Нет, Господи, нет! Это соседка наговорила. Ты ей не больно-то верь. Люди не все добрые. Иные и очень злые. Это она сказала моему мальчику, что я ему вовсе не мать. От того-то он так и дичится. Но ты же знаешь, Господи, как все было. Я уже и не ждала совсем, и вдруг – такое чудо…
Нет, он хороший мальчик. Только немного шалун. Ой! Он спустил ей в трубу кота. Но я его тут же отшлепала. Ну, и испугалась же она! До смерти! Болтовни как не бывало. И это на целый день.
А ты же знаешь, Господи, какой он у меня умненький! Ему бы учиться! Я все продам, только бы он был ученый, хороший человек! А когда он выучится и вырастет, мы уедем отсюда. Он возьмет меня к себе. Да! Я тогда буду старенькая и не смогу так много работать. И он будет обо мне заботиться. Он меня никогда не бросит. Что ты, Господи, и думать тут нечего! А потом у него будут дети. Много детей. И я их всех буду нянчить. Вот счастье-то, Господи!..
Тут вдова немного поплакала. Ну, совсем чуточку.
А чертёнок тихо-тихо подобрался к ней – он давно стоял сзади и слушал – и обнял её, и прижался – теплый, мягкий и сладкий комочек. Вдова так и замерла.
А потом ещё он сидел у неё на коленях.
Они долго смотрели друг в друга. Прямо в глаза.
У него глаза большие и чистые, и совсем не чёрные.
Вдова прижималась к ним, что-то шептала.
Оставим их. Им сейчас не до нас.
Ох, и переполох бы на чёртовой кухне!
1985
ЖИЛОЙ
(остров моих историй)
Жилой
Вода была тёплая. Мы заходили по щиколотку и долго шли под старым причалом. Нужно было дойти до большого камня. Он в самом конце.
Там по шейку, там водились креветки, и мы на них охотились.
Нужно встать неподвижно, и тогда креветки отправятся к нам.
Они подплывали и пробовали нас своими лапками – жив-мёртв, а мы осторожненько подводили руку и хватали их, как мух со стола.
Креветка немедленно съедалась.
Нам исполнилось по двенадцать лет и мы хотели есть.
А ещё ловили кефаль. Она подходила к самому берегу за рачками-бокоплавами, и её можно было поймать на удочку-закидушку.
Только надо очень сильно дернуть в момент клева, потому что кефаль – рыба могучая, а челюсть у нее слабая, и она одним рывком рвет себе челюсть и уходит, а когда ты сам рванешь, то, может быть, успеешь выбросить её на песок.
Кефаль мы жарили.
А Юрка Максимов говорил, что свежую рыбу можно есть сырой.
В обед приходил отец и водил нас в столовую. Там мы ели жутко невкусный суп и второе.
Отец у нас работал, на этом острове.
Остров назывался – Жилой.
У Юрки Максимова очень смешной папа. Мы закатывались над каждым его словом. А он воодушевлялся, делал гримасы – тут мы вообще помирали, а если он плавал в море, то всегда задирал зад и говорил: «Так плавает пожилая дама».
Юрку я учил плавать. Сначала все шло хорошо, а потом мы поплыли до буйка, развернулись и назад. Плывем, и вдруг он мне говорит: «Я дальше не могу, устал». – «Ты чего, – подплыл я к нему, – сейчас же плыви!» – а он начал тонуть, захлебывается, глаза бешеные, и выкрикивает только: «Саша! Саша!» – я к нему, а он очень сильный вдруг стал, только я рядом оказываюсь, хватается за меня, на голову мне забирается и мы вместе тонем, но под водой он меня отпускает, я отплываю, потом снова к нему, и все повторяется.