Бахмутский шлях - Колосов Михаил Макарович. Страница 7

— Это итальянцы, — поправил тяжело дышавший Митька.

— Итальянцы, — передразнила бабушка. — Все равно чужие, — и про себя добавила: — И право чудные. У девятнадцатом годе уже убили б…

Мы долго молчали.

— Убил голубя. — И Митька вздохнул. Бледность сошла с его лица, и оно приняло обычный вид. — Ну, я им этого не прощу!

— Сиди уж, вояка! — пригрозила бабушка.

— Не прощу! — твердо повторил Митька и замолчал. Потом, посмотрев на меня, улыбнулся: — А ты, оказывается, смелый.

— А что?

— Да ты ж к деду даже боялся за яблоками лазить.

— Сравнил!

Вскоре после вступления оккупантов у нас кончился весь хлеб. В доме оставалось лишь немного муки, которой могло хватить дней на пять, не больше. Мы с мамой задумались, как будем жить без хлеба. Еще совсем недавно мы об этом не беспокоились: можно было пойти в магазин и купить. А теперь какие магазины? Остаться без хлеба страшно. В запасе есть картофель, есть капуста, соленые огурцы, но нет хлеба… А хлеб, как говорит Митькина бабушка, всему голова. Раньше смысл этих слов для меня был не понятен. Теперь, когда в столе я подобрал и съел все черствые и заплесневелые корочки, показавшиеся такими вкусными, когда уже несколько дней ел только картошку с огурцами, я понял, что такое хлеб, вспомнил, как мы, пионеры, ходили когда-то в поход и там я выбросил большой кусок черствой булки. Как бы он пригодился теперь, с каким наслаждением съел бы я его сейчас!

Мама между тем почувствовала себя лучше, стала вставать с постели и подходить к столу.

— Много у нас осталось муки? — как-то спросила она.

— Да вот и все, — я показал ей белый мешочек.

Мама перемерила муку — оказалось ровно два с половиной стакана. Полстакана она оставила на столе, а остальную сгребла опять в мешочек. Потом замесила крутое тесто, раскатала его, а я испек на сковороде пышку. Запах горячей пышки приятно разносился по комнате, я с трудом удерживался, чтобы не отщипнуть кусочек.

Когда мы сели обедать, мама разломила пышку надвое и подложив мне больший кусок, сказала:

— Ешь… И на вечер оставь.

Я за один раз проглотил бы всю пышку, не то что от половины оставлять еще и на вечер. Но я предложил маме поменяться кусками. Она слабая, выздоравливала, у нее появился аппетит, ей нужно было как следует есть. Мама не согласилась. Тогда я взял обе половинки, разрезал их на мелкие части и сложил вместе:

— Будем есть, кто сколько съест, — сказал я.

Мама улыбнулась, но не стала возражать. Я взял кусочек, откусил от него, а остальное держал все время в руке, чтобы она видела, будто я ем суп с пышкой.

В тот же день к нам впервые после проводов Лешки пришла бабка Марина. Она развернула платочек и подала маме небольшое яблочко с подгнившим боком.

— Возьми, может, съешь. Это уже последние остатки. Все, теперь до новины яблочка не увидишь.

— Доживем ли мы до новины? — усомнилась мама.

— И-и, — запела бабка, — чего ж не дожить? Что ж век так будет, чи што? Вот, кажуть, придуть немцы — те сразу тут все у порядок произведут: и магазины, и все будет. Да. Они порядок дужа любят. Вот ишо раньше, при царе, какие молотилки да косилки были лучшими? Немецкие. А косы? Тоже немецкие. У нас и сейчас где-то под застрехой коса есть. Надо Грише сказать, чтоб достал. Так что не горюй, девка. Как железную дорогу наладят — все будет!

Мама молчала. Мне хотелось резко возразить бабке, но я сдержался.

— Церкву думают открыть, старосту никак не выберут. Туда б старичка надо такого богобоязненного, благочестивого — нету. Предлагали Анухричу, что Вакуленкова дочка за его сыном, не хочет. — Бабка помолчала. — Поломали церкву, антихристовы дети, — сокрушалась она. — И-и… А церква ж какая была! Красавица на всю округу! Звон — на тридцать верст кругом слышно! Поломали… Теперь думают открыть в бане.

— В бане? — удивилась мама.

— Да, что завод делал, да недоделал. Там все есть — и крыша, и потолок, и окна. И кирпичная она. А скверны там ишо никакой не было.

— Церковь открывают… Лучше б о хлебе подумали, — сказала мама.

— Будет бог, девка, будет и хлеб.

— До войны и без того хлеба было полно, — не выдержал я.

— Ты много знаешь, грамотей! — отмахнулась бабка от меня и перекрестилась. — Ты б не сидел дома, а пошел на станцию, там гамазея горит, да и принес бы домой пшенички. Наши все второй день там, даже Ваня-калека там, сердешный. Сначала до кума Митрохи носят, там он близко живет, а потом домой во всякое время перетаскают. Вот тебе и хлеб.

— Грабить не пойду! — отрезал я.

— Какой же это грабеж? Он все равно горит, пропадет… Там, рассказывают, аж из Путиловки приходят, мешков навалят на платформу и сами по путям толкают. Вот как. Какой же грабеж это? Запалили какие-то антихристы.

Я подумал, что, может быть, и в самом деле стоит сходить и принести зерна, если оно горит. Сказал об этом маме. Она покрутила головой.

— Не надо.

— Но я схожу посмотрю, если можно. Я с Митькой пойду, не один.

Она ничего не ответила, и я, схватив мешок, побежал к Митьке. Тот, не сказав своей бабушке ни слова, сразу согласился, и мы пошли.

— Мить, как ты думаешь, кто это поджег элеватор?

— Ну, известно кто — наши, — сказал он с укоризной в голосе, удивляясь, что я не понимаю таких простых вещей.

— Зачем?

— Чудак! Зачем? А немцы заберут — лучше, да?

— Никто не говорит, что лучше. Чего ты нападаешь? Лучше, если бы его вывезли в Сибирь.

— Если б да кабы, да выросли б грибы… А если не успели?

Мы прошли через рыночную площадь. Обычно всегда многолюдная, сейчас она была совсем пустой. Даже доски с базарных рядов, где торговали молоком, овощами, фруктами, были сорваны, торчали одни столбы. Ветер гонял по земле обрывки бумаги, стучал оторвавшимся от крыши раймага большим листом железа. Витрины в магазинах были разбиты, двери выломаны, вывески сорваны.

По дороге проехало на мотоциклах десятка два итальянских солдат. На их касках трепыхались пучки обыкновенных петушиных перьев — такая форма, наверное, у итальянских мотоциклистов.

— Видал, кур съедят, а перья — в каску, — сказал Митька. — Придумали.

На станции тоже было пусто, все пути свободны — ни одного вагона. Но по насыпи много людей шло с мешками — несли зерно с элеватора.

Огромное кирпичное здание элеватора было окутано дымом. Крыша давно сгорела, и теперь трещало зерно, издавая запах подгоревшего в печи хлеба. Много людей, в большинстве женщин и ребят, копошились здесь, словно муравьи. Одни входили внутрь здания, другие тащили оттуда наполненные мешки. Из всех дверей медленно текла обуглившаяся пшеница, усиливая вокруг своеобразный запах горелого хлеба.

Мы с Митькой пробрались и элеватор. Горячее зерно жгло сквозь ботинки. Люди лопатами, обрывками жести, банками отгребали тлеющий хлеб, добираясь до не тронутого еще огнем, насыпали в мешки. Отброшенное зерно горело, засыпало, словно сухой песок, ямы. А люди вновь откапывали.

Мы тут же подняли брошенную кем-то банку, нашли свободное место, разгребли дымящуюся пшеницу и стали наполнять свои мешки. С трудом насыпав, сколько могли донести, мы стали пробираться к выходу. Тут я увидел Гришаку и Федю Дундука.

Гришака расчистил большую площадь и огромной лопатой, какой я до этого никогда не видел, насыпал зерно в мешки, которые держал Дундук. Горбатый Ваня — брат Гришаки, которому уже было лет двадцать, а он все не рос, стоял по другую сторону расчищенной ямы и никого к ней близко не подпускал, чтобы никто не сдвигал ногами черную, обуглившуюся пшеницу к ним в яму. Все они были черные, словно закопченные. По лицу Гришаки стекал грязный пот, но он не обращал ни на что внимания, торопливо орудовал лопатой.